— Сударь, — проговорил он, — если позволите, могу я спросить вас, в какой части света я нахожусь?

— Сударь, — ответил я, — вы находитесь недалеко от левого берега Немана, примерно в тридцати льё от Кёнигсберга; слева от вас находится Фридланд, справа — Балтийское море.

— О-о! — воскликнул мой собеседник, явно обрадованный моим сообщением о том, что он находится в цивилизованной стране.

— Позвольте мне в свою очередь, сударь, — произнес я, — поинтересоваться у вас, каким образом вы оказались в таком виде, пешком, в черных шелковых чулках, с цилиндром на голове и со скрипкой под мышкой в тридцати льё от всякого жилья, да еще на таком морозе?

— Да, это странно, не так ли? Дело вот в чем… можете вы заверить меня, что я действительно нахожусь за пределами державы его величества царя Всея Руси?

— Вы находитесь во владениях короля Фридриха Вильгельма.

— Ну что ж! Надо вам сказать, сударь, что на свою беду я давал уроки танцев почти всем несчастным молодым людям, имевшим низость злоумышлять против жизни его величества. Поскольку я, обучая моему искусству, постоянно переходил из одного дома в другой, эти бесстыдники поручали мне свои преступные письма, которые я передавал по назначению, клянусь честью, сударь, с таким же простодушием, как если бы это были всего-навсего приглашения на обед или на бал; заговор провалился, как вы, возможно, знаете?

Я утвердительно кивнул.

— Не имею представления, каким образом, но роль, которую я сыграл в нем, стала известна, и меня, сударь, посадили в тюрьму. Положение было серьезное, поскольку меня признали виновным в недоносительстве. Но ведь я ничего не знал и потому, как вы понимаете, не мог ни о чем донести. Ведь это же очевидно, не так ли?

Я кивнул, давая знать, что полностью с ним согласен.

— И вот, сударь, в ту самую минуту, когда я ожидал, что буду повешен, меня усадили в закрытые сани, где, впрочем, ехать было очень удобно, но откуда я выходил только два раза в день для удовлетворения естественных потребностей — таких, как завтрак и обед.

Я кивнул, давая знать, что прекрасно все понимаю.

— Короче говоря, сударь, четверть часа тому назад меня высадили из саней, прямо среди этой равнины, и мои провожатые умчались во весь дух, да, сударь, во весь дух, не сказав мне ни слова, что было не особенно вежливо с их стороны, но и не потребовав с меня на водку, что было весьма любезно. Я уже думал, что нахожусь где-нибудь в Тобольске, за Уральскими горами. Вы слышали о Тобольске, сударь?

Я утвердительно кивнул.

— Но вовсе нет, — продолжал он, — я нахожусь в католической, то есть я хотел сказать лютеранской, стране; ибо вам ведь небезызвестно, сударь, что пруссаки следуют догме Лютера?

Я кивнул, давая знать, что мои познания простираются и до этого.

— Так что, сударь, мне остается лишь попросить у вас извинение за то, что причинил вам беспокойство, и осведомиться у вас, какие есть средства передвижения в этой благословенной стране.

— В какую сторону вы направляетесь, сударь?

— Я хочу вернуться во Францию. Мне оставили мои сбережения, сударь; говорю вам это, потому что вы не похожи на вора. Мне оставили мои сбережения, повторяю, и хотя состояние мое скромное, примерно в тысячу двести ливров годовых, так что собственный выезд на них не заведешь, при бережливости с этим жить можно. Итак, я хотел бы вернуться во Францию и спокойно жить на свои тысячу двести ливров вдали от людских бед и укрывшись от всевидящего ока правительств. Так что, имея в виду Францию, имея в виду возвращение на родину, я спрашиваю вас, какие тут есть, по вашим сведениям, средства передвижения, наименее… наименее дорогостоящие.

— По правде сказать, дорогой мой Вестрис, — произнес я, меняя тон, так как стал проникаться жалостью к бедняге, который, сохраняя свою улыбку и хореографическую позу, начинал дрожать от холода, — в том, что касается передвижения, я могу вам предложить одно весьма простое и доступное, если вы пожелаете.

— Какое, сударь?

— Я тоже возвращаюсь во Францию, к себе на родину. Садитесь в сани рядом со мной, и по прибытии в Париж я высажу вас на бульваре Бон-Нувель, как по прибытии в Санкт-Петербург я высадил вас у гостиницы «Англетер».

— Как, это вы, дорогой господин Гризье?³

— Да, это я, ваш покорный слуга; но не будем терять время. Вы торопитесь, я тоже: вот половина моей меховой накидки. Вот так, хорошо, согревайтесь.

— Я и в самом деле стал замерзать. Ах!

— И положите куда-нибудь свою скрипку. Места тут хватает.

— Нет, спасибо; если позволите, я буду держать ее у себя под мышкой.

— Как вам угодно. Кучер, в дорогу!

И мы пустились вскачь.

Девять дней спустя, час в час, я высадил своего спутника напротив пассажа Оперы. Больше я его никогда не видел.

Что касается меня, то, поскольку у меня не хватило ума скопить состояние, я продолжал давать уроки. Господь благословил мое искусство, у меня много учеников, и ни один из них не был убит на дуэли. А это самое большое счастье, на какое может надеяться учитель фехтования.

Я собираюсь рассказать вам историю доезжачего одного боярина, возможно последнего из хранителей старинных московитских обычаев времен Петра Великого и Бирона.

По правде говоря, речь в моем рассказе будет идти скорее о хозяине и хозяйке, нежели о слуге, так что эта история вполне могла бы называться также «Княгиня Варвара» или «Князь Грубенский»; но что поделаешь! В наше время, когда авторы прежде всего заняты поиском заглавий для романов и пьес, а не поиском сюжетов и когда удачное название приносит большую часть успеха, словосочетание «Яков Безухий» представляется мне достаточно оригинальным, чтобы возбудить любопытство моих читателей.

Поэтому я останавливаю свой выбор на этом названии.

В Санкт-Петербурге, в Москве, а особенно в Нижнем Новгороде я весьма часто слышал о князе Алексее Ивановиче Грубенском. Все упоминали о его невероятнейших чудачествах, но эти чудачества, в которых просматривалось законченное английское своенравие, были даже в своем шутовском обличье омрачены неким зловещим облаком, витавшим над странной судьбой этого человека; чувствовалось, что в жизни последнего из бояр, как его обычно называли в Нижегородской губернии, присутствует некое мрачное багровое пятно, пусть и полустертое временем, а также усилиями людей, заинтересованных в его полном исчезновении, — пятно, подобное тем, что показывают на паркетном полу Оленьей галереи в Фонтенбло и королевского кабинета в Блуа, и свидетельствующее о пролитой крови.

Повсюду мне говорили:

— Если, ненароком, вы сделаете остановку в Макарьеве, не забудьте осмотреть развалины усадьбы Грубенских, что напротив монастыря на другом берегу Волги.

И добавляли при этом:

— Главное — не забудьте попросить, чтобы вам показали портретную галерею.

Лишь те, кому довелось путешествовать вместе со мной, способны оценить мое упорство в подобных обстоятельствах: стоит мне учуять где-нибудь легенду, предание или летопись, и никакие возражения, уговоры и препятствия не могут меня удержать — однажды взяв след, я прохожу по нему до конца.

Так что, сев на пароход, чтобы добраться из Нижнего в Казань, я взял слово с капитана, что он непременно высадит меня в Макарьеве, независимо от того, прибудем мы туда днем или ночью.

И вот, едва показались зубчатые стены старого монастыря, подступающего к берегу реки (сам город с Волги не виден), как капитан, верный своему обещанию, пришел ко мне со словами:

— Господин Дюма, собирайтесь, если вы по-прежнему намерены сойти в Макарьеве; через десять минут мы там будем.

В самом деле, десять минут спустя мы были на месте; увидев знаки, которые я ему подавал, от левого берега Волги отчалил перевозчик и направился за мной к борту парохода.