Прочие развлечения весьма напоминают те, что можно увидеть на Елисейских полях в дни наших народных празднеств: это представления силачей со всех краев, кабинеты восковых фигур, показ великанов и карликов, и все это предваряется оглушительной музыкой и одинаковой у всех народов клоунадой шутов. Насколько я мог судить по их жестам, балаганные трюки, при помощи которых они зазывают зрителей, очень похожи на наши, хотя все имеют местные особенности. В одной из комических сценок, имевшей, как мне показалось, наибольший успех, был представлен отец, с нетерпением ожидающий своего новорожденного сына, которого вот-вот должны привезти из деревни. Появляется кормилица с ребенком на руках, до того запеленатым, что виден только его черный носик. Отец, придя в восторг при виде своего громко ворчащего наследника, находит, что тот лицом пошел в него самого, а ласковостью — в мать. При этих словах появляется мать ребенка и слышит сделанный ей комплимент; комплимент приводит к ссоре, а ссора — к драке; оба родителя тянут младенца каждый в свою сторону; он выпадает из пеленок и оказывается медвежонком, которого публика встречает бурными рукоплесканиями; отец же начинает догадываться, что ему подменили ребенка.

В последнюю неделю масленицы на ночных улицах Санкт-Петербурга появляются ряженые, которые ходят из дома в дом, устраивая розыгрыши, как это принято в наших провинциальных городах. Один из наиболее часто встречающихся маскарадных нарядов — костюм парижанина, состоящий из тесно облегающего долгополого сюртука, сорочки с сильно накрахмаленным воротником, возвышающимся над галстуком на три-четыре дюйма, завитого парика, громадного жабо и маленькой соломенной шляпы; эту карикатуру на парижанина дополняют брелоки, болтающиеся на поясе у щеголя, и цепочки, висящие у него на шее. Однако, как только маску узнают, непринужденность в обращении с ней пропадает, этикет вступает в свои права, к шуту вновь приходится обращаться «ваше превосходительство», а это не может не лишить прелести весь розыгрыш.

Что касается простого народа, то, словно заранее вознаграждая себя за суровость Великого поста, он спешит поглотить все, что может, по части мясного и спиртного; но едва только пробьет полночь, отделяющую чистый понедельник от воскресенья, на смену этим излишествам приходит воздержание в пище, причем столь добросовестное, что остатки трапезы, прерванной с первым ударом колокола, с последним его ударом оказываются уже выброшенными собакам. И тогда все меняется: похотливые жесты обращаются в крестные знамения, а шумные пирушки — в молитвы. Перед иконами в домах зажигаются свечи, а церкви, до того безлюдные и, казалось, совершенно забытые, с каждым днем становятся все теснее для молящихся.

Но как ни блестящи еще и сегодня эти празднества, они не выдерживают никакого сравнения с теми, какие бывали прежде. Так, например, в 1740 году императрица Анна Иоанновна решила затмить в этом отношении своих предшественников и устроить такой праздник, который был под силу лишь русской императрице. С этой целью она приурочила к последним дням масленицы свадьбу своего шута и разослала всем губернаторам приказ прислать на эту церемонию по два человека обоего пола от всякой народности, обитающей в той или иной губернии, причем приехать они должны были в своих национальных костюмах и на обычных для них средствах передвижения.

Приказ императрицы был точно выполнен, и в назначенный день могущественная государыня могла наблюдать, как в Санкт-Петербург прибывают представители ста различных народностей, многие из которых едва были ей известны даже по названию. Здесь были камчадалы и лопари: одни в санях, запряженных собаками, другие — в санях, запряженных северными оленями; калмыки на коровах; бухарцы на верблюдах, индийцы на слонах и остяки на лыжах. Возможно, впервые лицом к лицу встретились прибывшие с противоположных окраин империи рыжеволосые финны и черноволосые черкесы, великаны-украинцы и пигмеи-самоеды; наконец, отталкивающего вида башкиры, которых их соседи киргизы называют «истаки», то есть «грязные», и красавцы из Грузии и Ярославля, дочери которых оказывают честь гаремам Константинополя и Туниса.

По прибытии в столицу представителю каждого из народов в соответствии с географическим положением губернии, в которой он обитал, отводилось место под одним из четырех знамен: одно обозначало весну, второе — лето, третье — осень, четвертое — зиму; затем, когда все они оказались в сборе, их странная вереница начала шествие по улицам Санкт-Петербурга, и хотя в течение недели эта процессия повторялась каждый день, она никак не могла насытить всеобщего любопытства.

Наконец, настал день свадебной церемонии. После службы в дворцовой церкви новобрачные отправились в сопровождении своей шутовской свиты во дворец, который приказала выстроить для них императрица и который по своей причудливости был под стать всему празднеству. Дворец этот, целиком сделанный изо льда, имел в длину пятьдесят два фута, а в ширину — двадцать; все его украшения, и наружные и внутренние, все его столы, стулья, подсвечники, тарелки, статуи и прозрачное брачное ложе, баллюст-рада на крыше и фронтон над входом — все было из льда, искусно окрашенного под зеленоватый мрамор; обороняли дворец шесть ледяных пушек, из которых одна, заряженная полутора фунтами пороха и ядром, приветствовала выстрелом новобрачных, разбив при этом в семидесяти шагах от нее доску толщиной в два дюйма. Но самым любопытным в этом ледяном дворце был колоссальный слон: на нем восседал погонщик-перс, вооруженный с головы до ног, а по бокам его стояли две невольницы; этот слон, оказавшийся более счастливым, чем его собрат с площади Бастилии, служил попеременно то фонтаном, то фонарем: днем он извергал из своего хобота воду, а ночью — огонь; кроме того, в соответствии с привычкой, присущей этим животным, он испускал посредством восьми или десяти человек, забиравшихся в его пустое тело по полым ногам, страшные крики, которые были слышны по всему Санкт-Петербургу.

К сожалению, такого рода празднества, даже в России, длятся недолго. К началу Великого поста представители ста народов вернулись к себе домой, а оттепель растопила дворец. С тех пор никто не видел ничего подобного, и с каждым годом праздник масленицы становился, казалось, все грустнее.

Празднества же 1825 года оказались еще менее веселыми, чем обычно, и были лишь бледной тенью прежних увеселений; объяснялось это тем, что постоянно возраставшая меланхолия императора Александра передалась одновременно придворным, которые боялись вызвать его неудовольствие, и народу, который, не зная источника его горестей, тем не менее старался их разделить.

Поскольку поговаривали, что уныние царя было следствием угрызений совести, мы расскажем со всей точностью о том, чем они были вызваны.

После смерти Екатерины II на престол взошел ее сын Павел I, который несомненно был бы навечно отправлен в изгнание, если бы его сын Александр пожелал согласиться с планами, которые строились на его счет. Надолго удаленный от двора, навсегда разлученный со своими детьми, воспитание которых взяла на себя их бабушка, новый император привнес в управление государственными делами, которыми столь долго руководили гений Екатерины и самоотверженность Потемкина, характер мнительности, жестокости и непредсказуемости, сделавший из краткого периода его пребывания на троне зрелище, почти недоступное пониманию соседних народов и его собратьев-королей.

Жалобный крик умирающей Екатерины II, положивший конец ее тридцатисемичасовой агонии, словно провозгласил во дворце, что отныне самодержцем Всея Руси становится Павел I. Услышав этот крик, императрица Мария вместе со своими детьми преклонила колени перед мужем и тем самым первой оказала ему царские почести. Павел велел всем им встать и заверил их в своем добром к ним отношении как императора и как отца. После этого весь двор, главы ведомств и военачальники, вельможи и царедворцы, поочередно проходили перед ним в порядке, определенном занимаемым ими положением и древностью их рода, и падали ниц; позади них в полном составе прошел гвардейский отряд, прибывший из Гатчины, прежней резиденции Павла, и присягнул на верность монарху, которому еще накануне эти офицеры и солдаты служили скорее стражей, чем почетной охраной, и который был для них скорее пленником, чем наследником престола. Окрики командиров, бряцание оружием, скрип тяжелых сапог и перезвон шпор послышались в покоях, где великая Екатерина только что уснула вечным сном. На следующий день Павел I был официально провозглашен императором, а его сын Александр — цесаревичем, то есть наследником престола.