Не одна-то во поле дороженька…

Но, как вы понимаете, он не посмел бы рассказать князю о том, что смягчало его вину.

Поняв, какую оплошность он совершил, виновный бросился убегать со всех ног.

«Кто пел “Дороженьку”?» — спросил князь, пробудившись.

Холопы, к которым он обратился с этим вопросом, тут же разбежались в разные стороны, бросившись в погоню за нарушителем тишины.

К счастью, беглец вскоре наткнулся на стог сена, проделал в нем отверстие и укрылся там, сжавшись в комок, как заяц в норе. Его никто не заметил, за исключением молодых барынек, но они ни за что бы не выдали человека, подвергавшегося из-за них опасности.

«Кто пел “Дороженьку”?» — снова грозно спросил князь.

Вслед за этим все услышали грохот падающей мебели и звон разбиваемого стекла.

Слуги продолжали носиться по усадьбе, словно за ними черт гнался, но так и не нашли виновного.

«Кто пел эту песню?» — в третий раз вскричал князь громовым голосом, с огромной плеткой в руке выходя на крыльцо.

Никто не знал, что ему доложить; все бегали, рыская кругом, а барин по-прежнему вопрошал угрожающим тоном: «Кто пел “Дороженьку”?»

«Пусть ко мне немедленно приведут этого негодяя, — потребовал он, — иначе ваши спины поплатятся за его язык!»

Все поиски были тщетными.

Разъяренный князь ревел, как медведь, затравленный собаками, и бранился так, что дрожали стены грота и скалы водопада в парке.

Командир гайдуков опасался за свою спину больше, чем другие, поскольку, когда виновного не находили, барин наказывал всех подряд и самолично порол старших, непременно добавляя к дюжине ударов тринадцатый. Так вот, командир гайдуков пошел к Ваське-песеннику и стал упрашивать его взять вину на себя.

Васька, хорошо зная, чем это для него кончится, сначала наотрез отказался.

Тогда все стали слезно умолять его, а управляющий даже посулил ему всякие подарки и десять рублей серебром в награду.

Васька задумался, зажмурив один глаз, и стал чесать за ухом: десять рублей серебром в те времена были большие деньги.

С другой стороны, его спине грозило нешуточное наказание, поскольку князь сильно разгневался.

«Ладно, — сказал, наконец, Васька, польстившись на деньги, — я согласен; только смотрите, черти, если барин не своими руками пороть меня станет, не бейте слишком сильно».

Ему это пообещали.

Между тем барин, распалясь без меры, завопил:

«Все негодяи-мужики получат по тысяче ударов плетью, приживалы — по пятьсот, а что касается барынек, то пусть ко мне приведут Ульяшку с Василисой…»

Растерянность была всеобщей; никто и пикнуть не смел, все едва дышали.

«Принесите мне все плетки, какие найдутся в имении!» — кричал князь.

«Вот виновный, его схватили. Ура! Ура!» — закричали комнатные казачки, видя, как управляющий в сопровождении нескольких гайдуков тащит Ваську со связанными руками и ногами.

Князь присел на диван, чтобы чинить расправу. К нему привели Ваську, и все с нетерпением ждали, чем закончится эта жуткая сцена.

«Это ты пел?» — спросил князь.

«Да, барин», — пролепетал Васька.

Князь некоторое время молчал, хмуря брови.

«Славный у тебя голос! — промолвил он наконец. — Пусть ему отсчитают десять рублей и выдадут новый кафтан».

Вот каков был князь Алексей, добрейшей души человек. Просто он любил порядок и заставлял других соблюдать правила.

IV

Именины нашего дорогого батюшки князя Алексея приходились на пятый день после праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Барин хотел, чтобы годовщину его рождения отмечали с большой помпой; поэтому в этот день всегда устраивали роскошные пиры и балы. Приглашенные начинали прибывать в усадьбу за две-три недели до праздника, и среди важнейших гостей прежде всего выделялись окрестные знатные вельможи, затем — губернатор Казани, воеводы близлежащих провинций и генерал, который командовал драгунами, расквартированными в Нижнем. Приезжали также гости из Москвы и даже из Санкт-Петербурга — все друзья князя Алексея были рады поздравить его с именинами.

Каждому важному гостю отводили в усадьбе отдельные покои, которые выбирали в зависимости от его чина и положения. Один из павильонов предназначался губернатору, а второй — генералу.

Число мелкопоместных дворян, съезжавшихся из года в год на праздник, доходило до полутора тысяч человек; некоторых из них размещали в людских, а других — в мужичьих избах. Они спали там прямо на полу или на печи.

Накануне именин все шли на всенощную, а после этого в доме подавали ужин, во время которого строго соблюдали пост. Барин всячески старался избегать соблазнов, чтобы не совершить в течение вечера какого-нибудь греха, способного омрачить грядущее торжество, а также оберегал от соблазнов своих гостей, чтобы они могли встать наутро пораньше.

На следующий день все шли поздравлять князя. Барин, празднично разодетый, ожидал гостей в парадной зале; по правую руку от него восседал губернатор, по левую — княгиня Марфа Петровна.

Гости рассаживались согласно их чинам; мелкопоместные дворяне стояли позади всех, а челядь толпилась в дверях.

И тут появлялся пиит, которого князь держал исключительно для такого рода торжественных случаев. Звали его Семен Титыч, был он из поповского рода, а учиться стихотворному делу его посылали в саму Москву.

Рифмач жил себе припеваючи в отдельных покоях, куда ему носили еду. Он только и делал, что к очередному торжеству писал вирши и сочинял пастораль. По этому случаю за три недели до праздника несчастного запирали в голубятне, чтобы он не отвлекался по пустякам, а главное — не напился.

Титыч, в новехоньком шелковом кафтане и напудренном парике, становился посреди залы, низко кланялся, и, развернув бумагу, принимался читать написанные им вирши — все слушали их в глубоком молчании. Затем, подойдя к князю, он становился на колено и подавал барину свой свиток. И тогда, в знак полнейшего удовлетворения, князь подавал стихоплету свою руку для поцелуя, жаловал в награду деньги и приказывал накормить да напоить Титыча, приглядывая за ним, чтобы бедняга не упился до смерти. Это было бы большой потерей, учитывая, что потребовалось бы еще лет шесть, а то и восемь, чтобы вырастить пиита такого же калибра.

Кроме того, всем было наказано не наносить ему никакого вреда.

Несмотря на это распоряжение, один дворянчик из числа знакомцев князя Алексея позволил себе сыграть с бедным пьяницей злую шутку. Как-то раз, подобрав ежа, он увидел уснувшего после попойки Титыча и надумал засунуть зверька ему за пазуху. Проснувшись от сильной боли, пиит вскочил на ноги; не в силах разобрать спьяну, что его колет, он помчался как угорелый к господскому дому и стал кричать во все горло:

«Караул! Грабят! Убивают!»

На беду Титыч столкнулся нос к носу с барином. Узнав о причине этих воплей, князь изволил долго хохотать над тем, как разыграли несчастного стихоплета. Тем не менее хозяин выпорол шутника и вдобавок велел ему самому целый день носить за пазухой того самого злополучного ежа.

После ухода Титыча гостей угощали чаем; но подавали его только большим господам, так как чай был в старину редким лакомством, и только они умели его пить. Мелкопоместные дворяне не знали, как и взяться за чай, чтобы его подсластить и выпить.

После чаепития приводили шутов, и они старались вдоволь потешить всех своими фокусами. Когда же они надоедали, их выпроваживали пинком под зад — в этом проявлялось различное отношение к шутам и пииту.

Затем всех звали к обеду, и гости направлялись в столовую, где их рассаживали согласно чину. За одним концом стола сидели наша матушка Марфа Петровна с дамами, а за другим — батюшка Алексей с господами. За обедом все трижды пили за здоровье барина и при каждой здравице присутствующие громогласно кричали «Ура!», пушки грохотали, трубы трубили, певчие хором затягивали заздравную, карлики кривлялись, арапы плясали, а гости хватали фаянсовую и стеклянную посуду, какая им попадалась под руку, и с грохотом швыряли ее на пол, желая радушному хозяину долгой и счастливой жизни. После этого выходил любимый медведь князя, преемник того, что отгрыз мне ухо. Придя в возбуждение от стоявшего вокруг гама, зверь поднимался на задние лапы и принимался отплясывать с таким изяществом, ловкостью и легкостью, что большинство гостей, отяжелевших от обильных возлияний, не могли за ним угнаться.