«Государъ!

Пощадите графа Ваненкова! Во имя всего самого дорогого для Вашего Величества, пощадите… пощадите!»

Император напрасно искал подпись под этими словами: ее не было. Повернувшись лицом к незнакомой женщине, он спросил:

— Вы его сестра?

Просительница печально покачала головой.

— Вы его жена?

Просительница покачала головой в знак отрицания.

— Так кто же вы, наконец? — с некоторым раздражением в голосе спросил император.

— Увы! Увы! — воскликнула Луиза, вновь обретя голос. — Через семь месяцев, государь, я буду матерью его ребенка.

— Бедное дитя! — произнес император и, сделав знак кучеру, быстро тронулся с места, увозя с собой прошение, но не оставив рыдающей женщине никакой надежды, кроме двух сорвавшихся с его уст слов участия.

Последующие дни власти употребили на то, чтобы уничтожить даже малейшие следы страшного восстания, кровавый отпечаток которого еще хранили обстрелянные картечью стены Сената. Тем же вечером или в ту же ночь арестовали главных заговорщиков: это были князь Трубецкой, литератор Рылеев, князь Оболенский, капитан Якубович, поручик Каховский, штабс-капитаны Щепин-Ростовский и Бестужев, а также другой Бестужев, состоявший адъютантом герцога Александра Вюртембергского, и, наконец, шестьдесят — восемьдесят прочих заговорщиков, в большей или меньшей степени виновных действиями или помыслами; среди них были Ваненков, сдавшийся, как уже было сказано, по доброй воле, и полковник Булатов, последовавший его примеру.

По странному совпадению Пестель был арестован, согласно приказу, полученному из Таганрога, на юге России в тот самый день, когда в Санкт-Петербурге вспыхнуло восстание.

Что касается братьев Муравьевых-Апостолов, которым удалось спастись и взбунтовать шесть рот Черниговского полка, то они были застигнуты возле небольшой деревни Пологи Васильковского уезда генерал-лейтенантом Ротом. После отчаянного сопротивления один из них попытался застрелиться, но неудачно, а другой был тяжело ранен: картечной пулей в бок и ударом шпаги в голову.

Всех заговорщиков переслали в Санкт-Петербург; императором была назначена следственная комиссия, состоявшая из военного министра Татищева, великого князя Михаила, тайного советника князя Голицына, Голенищева-Кутузова, сменившего графа Милорадовича на посту военного губернатора Санкт-Петербурга, и четырех генерал-адъютантов — Чернышева, Бенкендорфа, Левашева и Потапова; начавшееся расследование должно было вестись с беспристрастностью, залогом которой служили перечисленные нами имена членов комиссии.

Но, как это повелось в Санкт-Петербурге, все делалось втихомолку и втайне и наружу ничего не выплывало. Более того, вот что было странно: на следующий же день после того как войскам было объявлено в официальном сообщении, что все изменники арестованы, о них перестали говорить, как если бы их никогда не существовало или как если бы они явились в этот мир сами по себе и не имели семьи; ни один из домов не затворил окон в знак утраты, ни одно лицо не омрачилось грустью в знак траура. Все продолжало идти так, будто ничего особенного не произошло. Одна лишь Луиза рискнула пойти на отчаянный шаг, уже описанный нами, и, должно быть, беспримерный на памяти московитов; тем не менее каждый, по моему предположению, в глубине души чувствовал, как и я, что скоро настанет то утро, когда, словно распустившийся кроваво-красный цветок, появится какая-нибудь страшная новость, ибо существование заговора не подлежало сомнению, а намерения заговорщиков были смертоубийственными; и хотя все знали природную доброту императора, было совершенно ясно, что всех простить он не может: кровь взывала к крови.

Время от времени лучик надежды пронизывал этот сумрак, словно тусклый отблеск света, давая новые доказательства снисходительных настроений императора. В представленном ему списке участников заговора он увидел имя, дорогое для всей России: имя Суворова. В самом деле, внук прославленного победителя при Треббии оказался в числе заговорщиков. Николай, дойдя до его фамилии в списке, остановился; затем, немного помолчав, он произнес, обращаясь как бы к самому себе:

— Нельзя допустить, чтобы столь великое имя оказалось запятнано.

И, повернувшись к начальнику полиции, представившему ему этот список, он сказал:

— Я сам буду допрашивать поручика Суворова.

На следующий день молодого человека привели к императору, которого он ожидал увидеть раздраженным и грозным, но лицо которого, напротив, оказалось спокойным и доброжелательным. Более того, первые же слова царя, обращенные к обвиняемому, не оставили у того сомнений, в каком направлении пойдет допрос. Все вопросы монарха, подготовленные с отеческой участливостью, были поставлены так, что оправдание подследственного становилось неизбежным. В самом деле, после каждого из этих вопросов, на которые нельзя было ответить иначе, чем «да» или «нет», царь поворачивался к тем, кого он пригласил в качестве свидетелей этой сцены, и говорил им:

— Вы прекрасно видите, вы понимаете, господа, я же говорил это: человек, носящий фамилию Суворов, бунтовщиком быть не может.

И Суворов, освобожденный из-под стражи, вернулся в свой полк и через несколько дней был произведен в капитаны.

Но другие обвиняемые не носили фамилию Суворов, и как я ни старался внушить Луизе надежду, которой не было у меня самого, горе моей соотечественницы было поистине ужасным. Со дня ареста Ваненкова она совершенно отстранилась от обычных своих повседневных забот и, удалившись в небольшую гостиную, устроенную ею позади магазина, сидела там, уронив голову на руки, безмолвно плакала и открывала рот лишь для того, чтобы спросить тех, кто, как и я, был допущен в это маленькое прибежище:

— Вы полагаете, они убьют его?

И, не слушая ответа, повторяла:

— Ах, если бы я не была беременна!

Время шло, и никто по-прежнему не знал, какая участь уготована арестованным. Следственная комиссия работала втайне; чувствовалось, что дело близится к развязке, которая подведет итог кровавой трагедии, но никто не мог сказать, какой будет эта развязка и в какой день она свершится.

Два происшествия, случившиеся в Санкт-Петербурге, по крайней мере на время помогли горожанам забыть о катастрофе, свершившейся в декабре, а именно: чрезвычайное французское посольство, возглавлявшееся герцогом Рагузским, и прибытие тела Елизаветы Алексеевны. Императрица сдержала слово: она пережила Александра лишь на четыре месяца.

Посольство прибыло в первых числах мая, а гроб с телом императрицы был привезен в первых числах июня. О первой церемонии я был извещен письмом одного из моих прежних учеников, приехавшего в Санкт-Петербург в качестве атташе, а о второй — выстрелом пушки, произведенным в крепости. Поскольку дружеские чувства, испытываемые мной к Луизе, и интерес, который вызывал во мне граф, заставляли меня каждую минуту быть настороже, я подумал, что пушечный выстрел извещает о чем-то другом, и вышел на улицу, чтобы узнать последние новости. В этот миг раздался второй пушечный выстрел, и, увидев, что народ бежит к Неве, я поспешил вслед за всеми, выясняя по пути, в чем дело.

Когда я пришел на набережную, она была уже настолько заполнена народом, что мне стало ясно: если я останусь там, то ничего не смогу увидеть. Поэтому я нанял лодку и, остановившись посередине реки, приготовился наблюдать за прохождением траурного кортежа, который, чтобы попасть в крепость, должен был пройти по огромному плашкоутному мосту, соединяющему ее с Марсовым полем. Через несколько минут к звукам пушечной пальбы присоединился звон всех колоколов города, гремевших во всю мощь.

Первым появился церемониймейстер: он был верхом и с черно-белой креповой перевязью в знак траура. За ним шла рота гвардейского Преображенского полка, потом шталмейстер императорских конюшен, потом гофмаршал двора, который в знак траура надел на себя огромную шляпу с опущенными до глаз полями и накинул на плечи черную мантию. После них проследовали литаврщики и трубачи кавалергардов и конногвардейцев, а за ними шли сорок выездных лакеев, четверо скороходов, восемь камер-лакеев и четверо офицеров свиты. Позади них двигались двадцать пажей со своим гофмейстером, который замыкал первую часть процессии.