Минуту спустя на площади послышалось церковное пение: это появился митрополит, которого сопровождал весь его клир и впереди которого несли хоругви; выйдя из Казанского собора, он пришел сюда, чтобы именем Божьим призвать мятежников вернуться к исполнению их долга. Однако солдаты, быть может впервые в жизни, в своем политическом безверии выказали пренебрежение святым образам, которые они привыкли почитать, и попросили священников, чтобы те не вмешивались в дела земные и занимались делами небесными. Митрополит хотел продолжать свои увещевания, но по приказу императора вынужден был удалиться: Николай решил сам предпринять последнюю попытку образумить бунтовщиков.
Те, кто окружал императора, попытались ему помешать, но император заявил, что, поскольку разыгрывается его партия, он вправе ставить собственную жизнь на кон. Затем он приказал открыть решетку ворот; но не успели еще выполнить это распоряжение, как примчался великий князь; он подскакал к Николаю и прошептал ему на ухо, что часть окружавшего их Преображенского полка действует заодно с бунтовщиками, и князь Трубецкой, чье отсутствие с удивлением отметил император, является главой заговора. Такое было тем более возможно, что за двадцать четыре года до этого именно Преображенский полк охранял подъездные пути к Красному замку, в то время как командир полка, князь Талызин, душил императора Павла.
Положение было ужасным, и все же император ничуть не изменился в лице; однако было видно, что он принял решение исключительной важности. Не прошло и мгновения, как он обернулся и обратился к одному из генералов:
— Пусть мне принесут маленького великого князя, — проговорил он.
Тотчас же генерал возвратился с ребенком. Император взял его на руки и приблизился к гренадерам.
— Солдаты, — обратился он, — если меня убьют, вот ваш император: разомкните ряды, я вверяю его вашей преданности.
Последовало долгое «ура»; восторженный крик, идущий из глубины сердца, получил отклик: мятежники первыми выпустили из рук оружие и раскрыли объятия. Ребенка пронесли в глубь строя и стали охранять так же как и знамя; император же сел на коня и поехал. У дворцовых ворот генералы стали умолять его не ехать дальше, ибо бунтовщики во всеуслышание говорят, что они намереваются убить императора, и стоят с заряженными ружьями. Но император знаком дал понять, чтобы ему не мешали; запретив кому бы то ни было следовать за ним, он, пустив лошадь в галоп, направился прямо к восставшим и остановился на расстоянии, равном половине пистолетного выстрела.
— Солдаты, — воскликнул он, — мне сказали, будто вы хотите меня убить; если это так, то я перед вами!
Наступило безмолвие; император замер между двумя рядами войск точно конная статуя. Два раза в рядах мятежников слышалась команда «Огонь!», но приказ этот не был исполнен; однако на третий раз вслед за командой раздалось несколько ружейных выстрелов. Рядом с императором просвистели пули, но ни одна из них его не задела. В ста шагах позади него этим залпом были ранены полковник Велио и несколько солдат.
В тот же миг с императором поравнялись граф Милора-дович и великий князь Михаил; Кирасирский и Кавалергардский полки пришли в движение, артиллеристы стали подносить фитили к запалам.
— Отставить! — воскликнул император. — Слушай мою команду… Генерал, — добавил он, обратившись к графу Милорадовичу, — отправляйтесь к этим несчастным и постарайтесь их образумить.
Граф Милорадович и великий князь Михаил поскакали к мятежникам, но там их встретили новыми выстрелами и криками: «Да здравствует Константин!»
— Солдаты! — воскликнул тогда граф Милорадович, поднимая над головой великолепную турецкую саблю, осыпанную драгоценными камнями, и подъезжая прямо к строю бунтовщиков. — Смотрите, эту саблю подарил мне сам цесаревич. Так вот, честью заверяю вас и клянусь этой саблей, что вас обманывают, что вас вводят в заблуждение: цесаревич отказался от престола, и ваш единственный и законный монарх — император Николай Первый!
Крики «Ура!» и «Да здравствует Константин!» были ответом на эти слова; затем, посреди этих криков, послышался пистолетный выстрел и граф Милорадович покачнулся в седле; другой пистолет был нацелен на великого князя Михаила, но матросы из числа мятежников отвели руку стрелявшего.
В ту же секунду граф Орлов и его кирасиры, невзирая на непрерывный огонь мятежников, обступили графа Мило-радовича, великого князя и императора Николая и оттеснили их к Зимнему дворцу. Милорадович с трудом держался в седле и, въехав во двор Зимнего дворца, упал на руки окружавших его людей.
Император хотел, чтобы была предпринята последняя попытка образумить бунтовщиков; но, пока он отдавал соответствующие приказы, великий князь Михаил спешился, подбежал к артиллеристам и, выхватив пальник из рук канонира, поднес фитиль к запалу.
— Огонь! — крикнул он. — Огонь по убийцам!
Раздались четыре пушечных выстрела картечью, с лихвой отплатившие бунтовщикам за убитых ими; тотчас же, поскольку приказов императора расслышать было невозможно, за первым залпом последовал второй.
Последствия двух этих залпов со столь близкого расстояния были ужасны. Более шестидесяти человек, как лейб-гренадеров, так и гвардейцев Московского полка и моряков Гвардейского экипажа, остались лежать на площади; остальные сразу же бросились бежать по Галерной улице, Английской набережной, Исаакиевскому мосту и по замерзшей Неве. Кавалергарды пришпорили коней и стали преследовать бунтовщиков; исключение составил один из них: дав своему полку удалиться, он спешился, бросил поводья коня и направился к графу Орлову. Подойдя к нему, он отдал ему свою шпагу.
— Что это значит, граф, — удивленно спросил генерал, — и почему вы отдаете мне шпагу, вместо того чтобы обратить ее против изменников?
— Потому что я принимал участие в заговоре, сударь, и рано или поздно буду разоблачен и арестован. Предпочитаю разоблачить себя сам.
— Арестуйте графа Алексея Ваненкова, — сказал генерал, обращаясь к двум кирасирам, — и препроводите его в крепость.
Приказ был тотчас же исполнен. Я видел, как граф пересек мост через Мойку и скрылся за углом французского посольства.
И тогда я подумал о Луизе, у которой теперь не было ни одного друга, кроме меня. Посреди всей этой сумятицы я пошел обратно по Невскому проспекту и явился к несчастной моей соотечественнице столь печальным и бледным, что она сразу догадалась: я пришел сообщить ей о каком-то несчастье. Так что, едва я переступил порог, она подошла ко мне, с мольбою сложив руки.
— Что такое, ради Бога, что случилось? — спросила она.
— Случилось то, — ответил я, — что теперь вам остается надеяться на Божье чудо или на милосердие императора.
Я рассказал ей все, чему был свидетелем, и вручил ей письмо Ваненкова.
Как я и предполагал, это было прощальное письмо.
Граф Милорадович скончался в тот же вечер от полученной раны; однако, прежде чем уйти из жизни, он потребовал, чтобы хирург извлек пулю из раны; как только операция закончилась, генерал взял в руки кусок свинца и увидел, что он не имеет калибра.
— Я доволен, — проговорил он, — это не солдатская пуля.
Через несколько минут он испустил последний вздох.
На следующее утро, часов около девяти, когда жизнь в городе только начала пробуждаться и никто не знал, усмирен ли вчерашний бунт или он может возобновиться, император без охраны и без свиты сел с супругой в открытый экипаж, поджидавший их у ворот Зимнего дворца, и проехал по всем улицам Санкт-Петербурга, проследовал мимо всех казарм, преднамеренно подставляя себя под пули убийц, если они там еще оставались. Но повсюду его встречали лишь крики радости, раздававшиеся, как только издалека люди замечали колышащиеся перья его шляпы; однако по окончании этой смелой и столь удачно для него завершившейся поездки, уже возвращаясь во дворец, он заметил на Невском проспекте женщину, вышедшую с какой-то бумагой в руках из дома и на коленях вставшую у него на пути так, что ему оставалось либо свернуть сани в сторону, либо раздавить ее. В трех шагах от нее кучер резко остановился, выказав общеизвестное умение русских обуздывать своих лошадей; у беззвучно плачущей женщины достало сил лишь на то, чтобы с рыданиями взмахнуть бумагой, которую она держала в руках; император, наверное, продолжил бы свой путь, но императрица посмотрела на него со своей ангельской улыбкой, и он взял бумагу, содержавшую всего лишь несколько слов (чернила, которыми они в спешке были написаны, еще не высохли):
