– Привет, – сказала она тихо и скорбно.

– О, привет!

Гай вскочил на ноги и поцеловал ее в обе щеки. Софи выдержала его приветствие с легкой улыбкой, разглядывая собравшихся. Гай радостно повернулся к Гарриет:

– Дорогая, познакомься с Софи. Софи, это моя жена.

Софи разглядывала Гарриет с таким выражением, что было ясно: она силилась понять, откуда у него вообще взялась жена и почему именно эта. Наконец она кивнула и отвернулась. Она была довольно миловидной, смуглой, как все румынки, с чуть полноватыми щеками. Основным достоинством Софи была ее фигура. Глядя на ее пышную грудь, Гарриет почувствовала себя в невыгодном положении. Возможно, такие формы недолговечны, но пока что они вызывали зависть.

Гай огляделся в поисках стула.

– Возьмите мой, – сказал Кларенс. – Мне уже пора.

– Что вы!

Гай попытался удержать его, но Кларенс, чуть помедлив, вдруг стремительно их покинул.

– Куда его понесло?

Инчкейп поглядел вслед Кларенсу, после чего с досадой уставился на Софи, всем своим видом показывая, что считает эту замену крайне невыгодной. Не обращая на него внимания, Софи с упреком глядела на Гая. Он не сразу заметил ее взгляд.

– Что случилось?

– Ничего, – промолвила она. – Ничего, о чем можно было бы говорить при посторонних.

После паузы она продолжила:

– Война! Как это страшно! Она расстраивает меня. Я думаю о ней по ночам, когда засыпаю, и по утрам. Я постоянно о ней думаю.

Инчкейп поставил перед ней стакан.

– Выпейте, вам станет веселее, – сказал он. Когда Софи проигнорировала вино, Инчкейп повернулся к ней спиной и показал на обедающих внизу.

– Если я не ошибаюсь, – сказал он, – там сидит человек, с которым я познакомился, когда останавливался в «Крийоне»[12] несколько лет назад. Некий князь Якимов. Он был очень известен в парижском обществе.

Пока Инчкейп говорил, Гарриет услышала задыхающийся от слез голос Софи:

– Как можно говорить «вам станет веселее»? Сейчас не время для веселья! Вся эта британская выдержка хороша только для бесчувственных людей. А я очень чувствительна!

Гай пытался отвлечь Софи меню. Чего бы ей хотелось съесть? Она не знала. Она только что с вечеринки, где ела то и это, и потому не очень голодна; но, возможно, ей бы хотелось немного копченого лосося.

– Якимов? – Гарриет пыталась выудить это имя из памяти. – О ком вы?

– Вон, смотрите, сидит с Добсоном. Вы незнакомы с Добсоном? Якимов – это вон тот высокий, худой, похожий на верблюда. Не то чтобы он мог подолгу обходиться без питья…

– Я его уже видела. Он сел в наш поезд.

Гай не в силах был терпеть, если интересный разговор происходил без его участия.

– О чем вы? – вмешался он, перебив очередную жалобу Софи.

– О Якимове, – ответил Инчкейп. – Своего рода raconteur[13] и балагур. Он как-то раз покрасил окна в черный цвет.

– Какие окна? – спросила Гарриет. – Почему?

– Понятия не имею. Он наполовину ирландец, а наполовину русский, из белых, поэтому ему, говорят, присущ очень своеобразный английский юмор.

Они наблюдали за Якимовым, который был занят едой и ничего в данный момент не рассказывал.

– Что значит своеобразный английский юмор? – спросила Софи капризным тоном.

– Благодушный, наверное, – ответил Гай. – Доброжелательный. Болезненный пинок под зад здесь называют румынским пинком, а легкий тычок коленом – английским. Примерно так.

Когда прозвучало слово «зад», лицо Софи окаменело, но заметила это только Гарриет.

– Я бы хотел познакомиться с Якимовым, – сказал Гай. – Давайте их пригласим к нам.

– Постойте, – запротестовал Инчкейп, – с ним же придет Добсон.

– Я не против, – ответил Гай. – Он так поздно поступил на дипломатическую службу, что еще сохранил человеческий облик.

– Дипломат-любитель, можно сказать. Занялся этим делом после богатой и ленивой юности. Сам я не питаю к нему неприязни. Если ему не требуется прилагать для этого усилий, он вполне готов вести себя прилично.

Гай вырвал лист из блокнота и написал несколько слов, в то время как Инчкейп, не желая принимать участия в приглашении, отвернулся. Официант отнес записку, Добсон черкнул на ней несколько слов и отправил обратно.

– Они выпьют с нами кофе, – сказал Гай.

– А!

Инчкейп выдохнул и налил себе еще вина.

Прежде чем отправиться днем в кровать, Якимов послал на станцию за чемоданами и отдал бо́льшую часть одежды служащим гостиницы, чтобы они привели ее в порядок.

Теперь же, неторопливо шагая за Добсоном по ресторану в вычищенном желтом жилете и умело отутюженном клетчатом костюме, он выглядел крайне элегантно, пусть и с легким налетом эксцентричности. Подойдя к столику, за который их пригласили, он благосклонно улыбнулся. После того как их представили, он поцеловал Гарриет руку и заявил:

– Как это прекрасно: после долгих лет жизни за границей увидеть настоящую английскую красоту!

– Мне говорили, что у вас своеобразное английское чувство юмора, – сказала Гарриет.

– Батюшки! Неужели репутация бедного Яки обогнала его?

Якимов так безыскусно обрадовался, что первоначальные подозрения Гарриет рассеялись, – почему они возникли, она и сама не могла сформулировать.

– Своеобразное английское чувство юмора! – повторил он. – Я польщен.

Он повернулся, чтобы проверить, слышал ли Добсон эту похвалу, но тот разговаривал с Гаем.

– Я счастлив был услышать, что вы вернулись, но крайне удивлен, что вас впустили.

Добсон нервно хохотнул, тем самым как бы смягчив свои слова, но Инчкейп недовольно скривил губы.

Добсон отличался легкой походкой (причем в процессе ходьбы он выгибался в талии, выпячивая живот), был еще молод и в целом напоминал херувима: пухлый, с ямочками на щеках, весь бело-розовый. Он был совершенно лыс, но на макушке сохранились участки младенческого пуха – следы покинувших его волос.

– Мне приказали вернуться, – сказал Гай. – В Лондоне говорят, что на нас распространяется бронь военнообязанных.

– Это правда, – согласился Добсон, – но они не понимают, как это усложняет дело для нас: толпы британцев без дипломатической защиты.

Он снова хохотнул, весело и снисходительно, но Инчкейп не разделял его веселья.

– Кажется, подобные сложности – это ваша работа, – сказал он.

Добсон вздернул подбородок, недовольный тем, что его слова восприняли так серьезно. Он снова рассмеялся, и Гарриет поняла, что имел в виду Гай, говоря, что Добсон «сохранил человеческий облик». Этот постоянный нервный хохоток, прорывавшийся сквозь его профессиональное самообладание, делал Добсона ближе и понятнее по сравнению с его коллегами. В тот же момент она поняла, что Добсон изрядно пьян. Гарриет сделала вывод, что он будет неплохим знакомым, но узнать его получше окажется непросто.

Мест за столом уже не хватало. Гаю пришлось сунуть официанту деньги, чтобы тот отправился на поиски стульев. Когда принесли еще два, Добсон повалился на свой, словно намереваясь вот-вот соскользнуть на пол, и уставился на зажатый в руке листок бумаги. Это зрелище, казалось, привело его в такой ужас, что Гарриет заглянула ему через плечо. Это был счет за его ужин.

Якимов поставил свой стул рядом с Гарриет. Софи, которая сидела на другой стороне стола, очевидно, сочла их появление практически невыносимым испытанием.

– Я видела вас в поезде на границе, – сказала Гарриет Якимову.

– В самом деле? – Якимов взглянул на нее с подозрением. – Не буду врать, дорогая, там возникли некоторые сложности. Из-за моей «Испано-Сюизы». Бумаги не в порядке. Что-то с разрешением. Боюсь, что старушку изъяли. Я как раз объяснял Добсону, что из-за этого происшествия не могу более числиться в резерве.

– Откуда вы ехали?

– Да так. Пришлось покататься. Когда начались беспорядки, я был слишком далеко от базы, поэтому отправился в ближайший порт. Всё-таки в подобные времена везде можно пригодиться. Кстати говоря, мой шанс выпал этим утром. Удивительная история.