— Я…

Она собирается это отрицать, но мы оба знаем, что это было бы ложью.

Медленно двигаю руками, наслаждаясь гладкостью кожи на ее плечах, так непохожей на мою. Смотрю, как мои мозолистые пальцы скользят по ее обнаженной плоти, по мягкому изгибу ее шеи.

— Я просто…

Чарли слегка наклоняет шею влево.

Я смотрю на это место — то, которое, без сомнения, пахнет ею. Свежестью, женственностью и совершенством.

Девушка не низкая, и сейчас на каблуках. Мне нужно было бы только слегка наклониться, чтобы прижаться губами к изгибу ее шеи. Я никогда не делал этого раньше. Никогда не делал многого из того, что делали парни моего возраста, и на долю секунды я сожалею, что был таким сдержанным.

Не потому, что хотел этого, а потому что должен был.

Из-за напористости и решимости папы.

У меня есть собственный драйв и решимость, и большая часть этого соответствует его. Но разве я сам себе хозяин, если все, что делаю, происходит потому, что он этого от меня требовал?

Из-за всего, в чем он мне отказывал?

Женщины делают тебя слабым, сынок.

Женщины заставляют тебя проигрывать.

Я не чувствую слабости, стоя за спиной Чарли. Наоборот, чувствую себя сильным, мужественным и твердым.

Чувствительным.

Я опускаю голову.

Прижимаюсь губами к ее шее, как раз в том месте, которое предназначено Богом.

Когда ее рука поднимается и ее липкие пальцы пробегают по моим волосам, мы оба стонем.

Мои руки скользят вниз по ее рукам и бедрам, ладони обхватывают ее узкую талию, притягивая ее тело ближе к моему.

Она так чертовски хорошо пахнет, лучше, чем я себе представлял, но далеко не так хорошо, как она чувствуется. Тыквенные специи, ваниль и что бы это ни был за шампунь — чертовски фантастически. Вишня и миндаль.

Не могу оторвать своих рук от исследования. Ладони огромные, покрывают большую площадь без особых усилий, и Чарли позволяет мне.

Осторожно пальцами вдавливаюсь в ее бедра, образуя треугольник, словно ловлю футбольный мяч, и опускаю их ниже, к расщелине между ее ног. Затем медленно поднимаю к ее прессу.

Она мягкая во всех нужных местах.

Чарли убирает свои покрытые тыквой пальцы с моих волос и поворачивается, прижимаясь спиной к кухонной стойке. Мои глаза расширены, брови поднимаются до линии моих волос.

— Джексон. — Просто мое имя, но сказано так, что говорит о многом: что ты делаешь? Почему ты поцеловал меня? Ты собираешься сделать это снова? Позволю ли я тебе?

— Шарлотта. — Я понятия не имею, что еще сказать. Не тогда, когда она смотрит на меня своими большими, ярко-голубыми глазами. Девушка вглядывается в мои глаза, немного сбитая с толку и, честно говоря, я тоже.

Я чертовски запутался.

— У тебя в волосах тыквенные кишки, — произносит она наконец, протягивая липкие пальцы, чтобы вытащить семя, застрявшее в прядях.

— Мне все равно. — Мне нравится, когда она прикасается ко мне, грязными руками или нет.

— Кто-нибудь обязательно заметит.

— Мне все равно.

— Ты такой… — Ее голос затихает, когда она заканчивает словом «милый». Она выдыхает это тихо, как будто это признание, а не утверждение.

Итак, она думает, что я милый.

Очевидно, иначе она не была бы сейчас со мной, хотя я далек от этого. Потому что не был милым с тех пор… ну, наверное, никогда. Когда я родился, во мне было больше четырех кило, а к шести месяцам я носил одежду на годовалый возраст.

Ни одна душа никогда раньше не называла меня милым.

Большой ребенок, теперь уже большой мальчик.

Я больше увалень, чем манекенщик, но Чарли, кажется, надела свои розовые очки.

Огромный. Тяжелый. Свирепый.

Красивый? Вряд ли.

Милый? Никогда.

— Ты так думаешь? — спрашиваю я, просто чтобы быть уверенным. Или услышать, как она снова скажет это. Как угодно.

Она прикусывает губу, все еще прижимаясь спиной к стойке, подбородок все еще приподнят самым соблазнительным образом.

— Да.

— Я думаю, ты милая. — Боже, что, черт возьми, я несу? Послушайте меня — я говорю нелепо.

Не знаю, что овладевает мной, но хочу поцеловать ее в ее очаровательный, дерзкий маленький носик. Вместо этого я целую ее. Держу голову наклоненной, чтобы поцеловать маленькую впадинку в уголке ее губ.

— Джексон, — выдыхает она.

Она облизывает губы, и они на вид такие чертовски мягкие. Такие… такие мягкие — хоть убей, я не могу придумать лучшего слова, чем «мягкие».

«Прекрати это прямо сейчас, Джексон».

И пухлые. И розовые. И влажные.

Они слегка приоткрываются, как губы, которые знают, что их вот-вот поцелуют, и мне требуется несколько секунд, чтобы оценить их, прежде чем полностью опустить голову.

Наконец-то наши губы встречаются.

Нежно, осторожно и немного неуверенно.

Как только мой язык окажется у нее во рту, пути назад не будет. Я буду полностью привержен тому, чтобы довести это дело с ней до конца.

От этой мысли меня не тошнит, и она не пугает до чертиков, как бывало в прошлом. Это не заставляет меня отстраниться или оттолкнуть ее.

Как это возможно, когда ее покрытые тыквенными внутренностями руки скользят по моей талии и опускаются к моей заднице? Как это возможно, когда у нее на языке вкус кислого яблока и карамели? Как это возможно, когда она стонет мое имя?

Стонет мое имя.

Этого тоже никто никогда не делал, и этот звук заставляет меня крепко прижать ее к себе, между нашими телами нет места для переговоров.

К тому времени как мы закончим целоваться, тыквенные семечки будут у меня на одежде и в волосах. Но мне все равно.

В отсутствие практики, я чувствую себя неловко, наши губы не совсем синхронизированы.

Это отвлекает. Не хочу, чтобы Чарли думала, что я чертовски ужасен в этом, когда хорош во всем остальном. И не хочу, чтобы она говорила обо мне всякую чушь. Я слышу это в своей голове прямо сейчас: «Знаешь Джексона Дженнингса? Он отвратительно целуется. Слишком много языка, и он понятия не имел, что делает. Это было мерзко».

Я отстраняюсь и качаю головой.

Чарли подносит руку ко рту, прижимая пальцы к губам.

— Что не так?

— Я ужасен в этом. Мне очень жаль.

— Ужасен в чем?

— В поцелуях. — Я колеблюсь, чувствуя себя самым большим засранцем. — Я не знаю… Это было давно.

То есть никогда.

«Футболист-девственник, который никогда не целовался» — отличный заголовок в университетской газете.

— Это самый худший поцелуй, который у тебя когда-либо был? — выпаливаю я вопрос, смущаясь, что мне даже приходится его задавать.

Она тихо смеется, ее рука теперь на моей рубашке, давит на мою грудную мышцу.

— Нет. Это не самый худший поцелуй, который у меня когда-либо был. Эта честь принадлежит Бенни Майеру.

— И когда это было? — Я говорю так, будто дуюсь, потому что это так.

— Восьмой класс.

Здорово. Мои поцелуи дерьмовые на вкус, но не хуже, чем у тринадцатилетнего Бенни Майера.

— Когда ты в последний раз целовался? — спрашивает Чарли.

— Никогда.

Ее глаза расширяются.

— Никогда?

Пожимаю своими широкими плечами.

— Мы можем не говорить об этом? Разговор о девственности был достаточно трудным.

— Точно, совсем забыла об этом.

Какой черт меня дернул открыть свой чертов рот, чтобы напомнить ей об этом?

— Пожалуйста, оставь это между нами. — Внезапно я становлюсь взволнованным и параноидально отношусь к тому, что о моих личных делах сплетничает девушка, которую я действительно не знаю, с которой не встречаюсь и которой не знаю, могу ли доверять.

— Я бы никогда… — Чарли поднимает руку, берет меня за подбородок и поворачивает мое лицо, опуская его так, чтобы я смотрел ей в глаза. — Я никогда никому ничего не скажу о твоих делах.

Технически это теперь и ее дело, когда я засунул свой язык ей в рот.

— Ты мне веришь? — Она заглядывает мне в глаза.

Я не знаю. Честно говоря, не знаю, могу ли ей доверять, в основном потому, что не задумывался об этом. Довериться ей — значит сделать ее частью моей жизни.