На юмор эпитафий? Все подряд!

С улыбкой в этом бродишь ералаше,

И нет благоговейной тишины,

И, может быть, все прегрешенья наши

Всевышнему смешны.

Тусклый, резкий голос выпи

Над просторами болот

Крепнет в хлюпающем хрипе…

Значит, кто-нибудь идёт.

Да, по кочкам с верным щупом…

И на картах нет пути,

Так скажи стратегам глупым:

«Тут и пешим не пройти!»

Край лягушачий и жабий

Перед полчищами лёг,

С этим чавканием хлябей

Неразлучный говорок.

И возлюблены трясины,

Эти дебри, озерца,

И горяч глоток полынный

Из глубокого корца.

Кончен день, темнеет Припять,

Разливается тоска.

Выбрав невод, надо выпить.

Вот и жизнь полешука.

А к нему над зыбью Нила,

Над зубцами пирамид

Счастье путь не позабыло —

Белым аистом летит.

Рассвет с охотою утиной,

Последних выстрелов хлопки

И жизнь, подёрнутая тиной,

И эти приступы тоски.

И всё-таки ещё чуть рано,

Ружьё пока зачехлено.

И вот – последнего романа

Горячеватое вино.

Свиданье с юною графиней

Придумывает он сперва.

От этих чувств и тёмных пиний

Ещё синее синева.

И веет морем и маслиной

От сердце жалящей слегка,

От этой жадной, маскулинной

Прощальной прозы старика.

Как Вагнер, презиравший Верди

И верный вещему огню,

В твореньях о любви и смерти

Я выкрутасов не ценю.

Так догорай, моя валгалла,

Предатель бей наверняка,

Хоть всё, что сердце отвергало,

Воздвиглось тоже на века!

Как вдох, застывший на губах,

И долгий выдох,

Возник и растворился Бах

В окрестных видах.

Беседуя, восходит ввысь,

Бредёт к привольям,

Туда, где облака сошлись

Над тёмным полем.

Вдруг задрожал его орган,

Заныв, загукав,

Как укрощённый ураган

Уставших звуков.

И немота продолжит спор

Во мгле бессилья

С Тем, кто объятия простёр

И отнял крылья.

Как твой народ могуч и музыкален!

Пойдем туда, где с некоторых пор

В предощущенье будущих развалин

Изобразил валгаллу бутафор.

Своих подруг мужчины в твердых шляпах

По вечерам на оперу везли.

Стучали кружки бражников разлапых,

Со стапелей сходили корабли.

Сталь плавилась, изготовлялся порох.

Широкоплечий пролетариат,

Пленённый вальсом, состоящий в хорах,

Военным маршам оказался рад.

Вдруг бушевал, речами разогретый,

Шагал на революцию в строю

И покупал перронные билеты,

Лелея честь рабочую свою.

Как лёгкий жемчуг в тесной снизке,

Мерцали звуки и текли,

И под руками пианистки

Взметались к небу от земли.

То грусть, то буйное веселье,

Сменяясь, горячили кровь,

И рассыпалось ожерелье

И собиралось вновь и вновь.

И в гармоническом сумбуре

Волны, встающей на дыбы,

Клубились будущие бури

Уже нахлынувшей судьбы.

Седая внучка конокрада

Гадала мне в мой горький миг,

И вот права: одна отрада —

В бумаге белой этих книг.

И с той поры уже не часто

И лишь в дурные времена

Ко мне взывала эта каста,

Ведь всё уплачено сполна.

И годы схлынули, истаяв,

И всё ж с годами не исчез

К забывшей путь от Гималаев

Породе этой интерес.

И ведь не зря они воспеты,

И, убежав на край земли,

Гостили в таборах поэты

И степью за толпой брели.

И я завидую свободе,

И силу чувствую родства,

Когда горят на небосводе

Их золотые божества.

Как напирают эти лица!

Стоит простак, оторопев…

Но чья-нибудь судьба вершится

Под их неистовый припев.

Бозо[5]

Вдруг углядела в бытии сожжённом

Орудие колдуньи, и оно

Подложено в жилье молодожёнам.

Так всё сбылось, что было суждено.

Так отомстила бывшая невеста,

И спился муж, всё вкривь пошло и вкось.

Зарытое в укромнейшее место

Спустя десятилетия нашлось.

И нет спасенья от заклятья злого —

Всё новые злосчастия встречай!

Но иногда довольно только слова,

Оброненного мельком, невзначай.

Куда ни рвёшься духом пленным!

Вот Млечного пути пыльца…

И расцветающим вселенным

Нет объясненья и конца.

Блистательно разнообразным

В столпах нездешнего огня

И утомительным соблазном

Влекущим издали меня.

Так женских платьев переливы,

На миг приковывая взгляд,

Текут, медлительно – ленивы,

И выбор, может быть, сулят.

Зовут – простившись с мелкой скверной,

Нырнуть в алмазную дыру,

И есть в бессмыслице безмерной

Благая весть, что не умру.

Сильна усталость в этой аватаре,

А там вдали трепещут камыши,

Свистят, снуют, жужжат земные твари,

И отдых есть для временной души.

Под этим небом и меня оставьте,

И пусть растает в мириадах лет,

Как память о нездешнем астронавте,

Нелепой жизни выгоревший след.

Но чище карма в этих посещеньях.

Вдруг журавлей увидишь перелёт,

Уснёшь в цветах… Как молвил их священник:

«Степь отпоёт».[6]

Наверно, мыслит эта плесень,

И скудный ягель, этот мох,

Олений корм, так чёрств и пресен,

Весь от раздумий пересох.

Всё, все… И даже эти скалы!

Что понял этот крутосклон?

Всех извержений пламень алый

Сознаньем высшим наделён.

Дойдя до белого каленья

Под вечной оболочкой тьмы,

Ядро Земли плодит виденья,

И это наважденье – мы.

И совесть мы не успокоим,

Когда помчатся корабли

Вихрящимся пчелиным роем

От оставляемой Земли.

Своей особостью изранен,

Познав хозяев злость и спесь,

Пойми же, инопланетянин,

Что ты своим не станешь здесь!

Ты доберёшься до истока

Наречий здешних, бодр и рьян,

Но в пониманье мало прока

И нет приязни от землян.

За их злосчастия в ответе,