И ведь не счесть даров Минервы!

Следит по обветшавшим картам

Свои бывалые маневры,

Но хочет быть лишь Бонапартом.

Мог стать поэтом и учёным,

И академиком однажды!

В его лице ожесточённом —

Томление тоскливой жажды.

И океанский ветер веет

И к облакам возносит славу…

Властитель дум, он сожалеет

О той ошибке при Эйлау

О том, что век напрасно прожит…

И видит синие равнины,

И всё насытиться не может

Немытым телом Жозефины[10].

Всех поражало это благочестье,

И приближённый с лестью и усмешкой

Сказал, что более всего боится

Внезапного, в громах и плеске крыльев,

Исчезновенья басилевса в небе,

Ведь ангелов Господь пришлёт за ним.

И что тут лицемерье и двуличье,

Обман, грабёж, постыдный брак с блудницей,

Предательство, народов истребленье,

Багровый мрак бесчисленных убийств!

Но, вероятно, был бы в наше время

Он менеджером назван эффективным.

Ну, как же, он утихомирил готов,

От персов откупился, кончил смуту

И чистоту ученья отстоял!

Бесспорно превзошедший Соломона,

Чудеснейший он храм воздвиг во славу

Святой Софии. Там сейчас мечеть.

Служанки эти, эти слуги

Здесь утром улицы метут

И моют окна, трут фрамуги.

Так дёшев и принижен труд.

И взгляд скользит по лимузинам,

Там радость жизни пьётся всласть,

А ведь мазутом и бензином

Незыблемая веет власть.

Гляди-ка, продавцы румяней

Своих гранатов – милый вид!

Но вот что: из незримых тканей

Местами город состоит.

О, это марево сквозное,

В котором изнываешь ты,

Всё из томления и зноя,

Из вожделенья и тщеты!

После третьего стакана

Кахетинского вина

Средь блаженного тумана

Запеваешь вполпьяна.

И четвёртый будет кстати,

И настолько он хорош,

Что забудешь об утрате,

Воздух юности вдохнёшь.

Выше счастья и печали,

Быстролётны и легки,

Вот уж всюду запорхали

Золотые мотыльки.

Или огненная стая

Чьих-то душ из давних дней,

Над живой душой витая,

Захмелела вместе с ней?

Здесь ангел Нового Завета

Весь край накрыл своим крылом…

Ты причинил мне зло, за это

Я отплачу тебе добром!

Нанёс мне жгучую обиду…

Нет, не прибегну я к ножу,

Но мщу, не подавая виду,

И слово доброе скажу.

Ну, да, прощают зло порою,

Но слаще отомстить врагу:

Ты сжёг мой дом, я твой отстрою,

Подняться детям помогу.

Вот, обнищав, проходишь мимо…

Мой хлеб отныне будешь есть!

И ты поймёшь – неумолима,

Неотвратима эта месть.

Благодеяний вереница

Тебя нагонит, и тогда

Тебе от них не уклониться,

Живи, сгорая от стыда!

В то время, жизнь ведя медведем,

Ты был у смерти на краю

И дверь не открывал соседям

В берлогу тёмную свою.

Везде молва тебя судила,

Язвила совесть день и ночь,

И женщина не приходила,

Чтобы утешить и помочь.

Но в том, строжайшем из убежищ,

Где спор вели добро и зло,

Был голос музы свеж и нежащ,

Тебе, конечно, повезло.

Годы жизней заграбастав,

Над минувшим грохоча,

Длится «Марш энтузиастов»,

И не сыщешь калача.

Там, где каторжным гостинец

Люди грешные несли,

Как сияющий эсминец,

Выплыл город из земли.

Путь злодеев и героев

Позабылся и зарос,

И, Владимирку застроив,

Торжествует новоросс.

Только Муза, всхлипнув тонко,

В давний мрак, в былой Аид,

Как с яичком старушонка,

За конвойным семенит.

Покоя нет, и жизнь берёт за горло.

Водиться тошно с этими людьми.

Вот, кажется, со всех сторон припёрло,

И от кого зависишь, хоть пойми!

Но и в беде ты не изменишь музе.

И ты богат, хоть эта грусть остра,

Является с метафорой в союзе

Инверсия, поэзии сестра.

И эта вертолётная площадка

На доме олигарха говорит,

Что вот придётся и ему не сладко,

Но счастлив ты, служитель аонид.

В горячей сауне на склоне

Поры реформ и мятежей

Я видывал воров в законе

И государственных мужей.

Как сочинителя и знайку

Там привечали и меня,

Любезно подавали шайку

В блаженство жара и огня.

Одни от власти в полушаге,

Другие в думах о тюрьме,

Все были радостны и наги,

Держа грядущее в уме.

Кого-то позже и убили

Из тех и этих, но тогда

Причастная к незримой силе

Гасила помыслы вода.

И отсвет философской прозы

Пристал к обмылку давних дней,

И свист, и хлёст, и дух берёзы

Остались в памяти моей.

Так, будучи еще не старым,

И постигавший жизнь сполна,

Густым завеянные паром

Застал я эти времена.

И я, певец исчезнувших империй,

Входил однажды (что же, коль зовут!)

В битком набитый этот кафетерий,

Тогдашних реформаторов приют.

Там были неудачники-поэты,

Экономисты с некоторых пор.

Глотая кисели и винегреты,

О Кейнсе заводили разговор.

Недавно их в правительство призвали.

На алчущие лица их подруг

Я, пожилой, поглядывал в печали,

Не излечив высокий свой недуг.

Прошли реформы кой-какого сорта,

А в памяти тот вечер отражён

И эта жажда власти и комфорта

На юных лицах воспаленных жён.

В родном Содоме славно жить и выжить,

Потом его крушенье пережить,

Ну, а в конце такое отчекрыжить,

Что изумится эта волчья сыть.

Вся лагерная пыль зашевелится!

Мне чудится, сейчас за рядом ряд

Барачные измученные лица

По очереди на него глядят.

Как жизнь моя увиденным богата!

При мне дающим интервью врагу

Того, кто гнул и доносил когда-то,

Я жалобщиком видел – не солгу!

Кто шёл по трупам и хватал нахрапом

И в шахматы сражался допоздна

С глядевшим тускло сквозь пенсне сатрапом,