И мосты гремели невпопад.

А потом звучали песни глуше,

Но, вобрав земную глубину,

Только ожидание Катюши

Помогало выжить и в плену.

Ну где же ты, Святая Русь?

Колокола твои упали,

Твои предсказывать боюсь

Еще грядущие печали.

Берёшь у прошлого взаймы,

А нынешние дни убоги,

И враг, вступая в царство тьмы,

Недаром клял твои дороги.

Но грозная мерцала тьма

Страны, встречая приходящих,

Свои сжигающей дома,

Палящей из домов горящих.

Из жилы воротной богатыря Сухмана

Кровь хлынула во сне.

От глыбы, что в степях уснула бездыханно,

Бежит к речной волне.

Течёт Сухман-река, клокочет в тесном русле,

Впадает в тихий Дон,

И гомонит вода, ей подпевают гусли,

И долог вещий сон.

Вот всюду города и шумные базары,

Зелёные бахчи…

Где некогда прошли авары и хазары,

Стрибога покричи!

Но сердце ранено и не готово к бою,

Не хочет громких дат.

И мы на пристани прощаемся с тобою,

И катера гудят.

Блуждавший в сумерках Уссури,

Где воздух сладостен и дик,

Оставил он в литературе

Лесной туман, тигриный рык.

Манков охотничьих погудки,

Изюбря зов издалека

И облик благородно-чуткий

Туземного проводника…

И прелесть записей рутинных,

Пронизанных игрой теней…

Разведчик, да, но и в глубинах

Души непознанной своей.

И этих странствий вереница

Нужна была и для того,

Чтобы с природой тайно слиться,

Её усвоить волшебство.

Чтобы в крушение империй

С заветной тайною войти

Из этих дымчатых преддверий

Неуловимого пути.

И даже в глубине земной

Нет ни следа от битвы той

На ветхом поле Куликовом.

Как будто не было её.

Прочь отлетело вороньё.

А ведь конец пришёл оковам!

Когда ж отпляшет молодёжь

И схлынет юбилея одурь,

Глядишь, и что-нибудь найдёшь

В поселке тутошнем, поодаль.

Поднимешь из сырой земли,

Раздвинув в пахотное время

Самой Истории комли,

Её проржавленное стремя.

Идём по длинной улице, бывало,

И на развилке дунет и влетит

Сквозь пустоту, где пелась «Калевала»,

Варяжский ветер в праславянский быт.

Попутчик мой, хлебнувший здешней браги,

Бубнит своё, и песня весела.

Ржавеет сельхозтехника в овраге,

Мы вышли на околицу села.

А дальше лес, и дряхлый, и дремучий.

Проходит с облаками наравне

Светящаяся туча, и за тучей

Перун и Один борются в огне.

Раскопки в Старой Ладоги. Скелеты,

В серебряных браслетах костяки,

Клинки и копья, кости и монеты —

У синей Свири и Сестры-реки.

Варяжское чело венчает прядка,

Чернеет руны ржавая строка…

Пришли туда, где не было порядка,

А ведь не будет и спустя века.

Не лучше ли пойти на Рейн, на Вислу,

Ворваться в Рим, Сицилии достичь?

Но как же не ответить Гостомыслу

Не услыхать отчаяния клич!

Да, не Париж, не Лондон, – костяника,

Грибная сырость, бабий вой навзрыд.

Таинственная эта Гардарика,

Не скоро ей стать Русью предстоит.

И Гостомысла, и Вадима

Непостижимая страна

Ещё темна и нелюдима,

Порядка вовсе лишена.

Плеснёт налим из-под коряги,

Тоскует выпь, ревёт медведь,

И эти пришлые варяги

За всем не могут углядеть.

И ненавистен их порядок,

Суровый Ordnung привозной

Тяжел, невыносимо гадок,

И тянет к сутеми лесной.

– Придите, греки, осчастливьте

Святым крещеньем и постом,

И образками из финифти,

И храмом в блеске золотом!

Но там, где глохнут, изнывая,

Благочестивые слова,

Живуча нежить полевая,

В лесу кикимора жива.

И под рукою святотатца

Обрушились колокола,

А с той русалкой не расстаться,

И сердцу ведьмочка мила.

Язвительна и заковыриста,

Чистосердечна и тепла…

А, может быть, ей лет четыреста,

Она русалочкой была.

Вновь, не единожды воспетую,

Из бездны вод её зови,

Где, вовсе возраста не ведая,

Вся молодеет в миг любви!

Глядишь в лицо такое юное

И знаешь: море глубоко,

И слышишь пенье златострунное,

Пленённый гуслями Садко.

Былые вихри

С годами стихли.

Дерзаний дали

Золою стали.

Но строги храмы,

Гласят, упрямы,

О Китоврасе

И смертном часе.

И дух полыни

Живуч доныне,

И тронут розан

Сырым морозом…

Лик на убрусе

Над грустью Руси.

Вот на урок спешишь, бывало,

И всюду, лишь в окошко глянь,

Цветёт в глуши полуподвала

На подоконниках герань.

Она из мест, где лев и серна

Вписались в золотую вязь,

Через Германию, наверно,

До Петербурга добралась.

Давно уж этот быт охаян,

И всё же там и посейчас

Живёт любимица окраин,

И верен ей служилый класс.

Всё дарит кроткую отраду

Неробким людям ремесла

И с перерывом на блокаду

Столетия перенесла.

Я нынче бытоописатель,

Романтик отдаленных дней,

И стал мне стойкий обыватель

Корсаров красочных милей.

И снятся мне полуподвалы,

И, чуткий школьник, вижу я,

Как оживляет цветень алый

Скупую повесть бытия.

К той надписи – поблизости

Надгробья безымянного,

Уже успевшей выцвести,

Всё возвращаюсь заново.

Там целый мир вмещается,

Хотя давно уж нет его:

«Могила посещается»,

И ведь довольно этого.

Душа твоя всё сокровеннее,

Но и в действительности новой,

Как родины прикосновение,

Мне воздух твой сырой, суровый.

Своей голодной непреклонностью

Моё рожденье отстоял ты

И ледовитой сребролонностью

Своих врагов зачаровал ты.

Обвеял зорями туманными,

Когда вслепую, одичало

Москва с мешками, с чемоданами

Толпою от себя бежала.

Отец, ты был к Востоку не готов,

Знал в отрочестве Юго-Запад хлебный