Сопровождались огоньки,
Что к новой жизни, к непокою,
Неслись по зеркалу реки.
И этот шрифт деванагари,
Кренящийся под силой слов,
Тянулся в бронзовом нагаре
За вереницею слонов.
Рис
Там, в Индостане, рис – всему мерило,
За горстку риса местный создал люд
Все чудеса, что, рея белокрыло,
Потоки света на полмира льют.
Хозяин тачки рисом платит рикше,
И тот бежит к лачуге налегке,
И женщине, так долго ждать привыкшей,
Протягивает зёрнышки в руке.
Всем правит Голод в жизни злой и нищей.
И всё-таки, пройдя сквозь времена,
Культура эта не убита пищей,
Кулинарией не обольщена.
Важней над Гангом розовое утро
И рубище, и пляска, и парча,
И зодчество, и гимн, и «Камасутра, -
На острие рубиновом луча.
И кажется, довольно той же горстки
И раджам, и суровым божествам,
Чья длится вечность в клёкоте и порске
Священных грифов, равнодушных к нам.
Наваждение
От прогулок по Дели
И растительность жгла,
Ноги быстро слабели,
Забывались дела.
В огнепламенном круге
Были пятна черны,
И пестрели лачуги,
Выступали слоны.
По блаженному аду
Приручённых зверей
Я в родную прохладу
Возвращался скорей.
И сегодня так нежит,
Вспоминаясь в былом,
Вентиляции скрежет,
Превращавшийся в гром.
Но в томительной дрёме,
В обжигающем сне
Эти Киплинга «томми»
Все мерещатся мне.
Этих дам кринолины
Под жарой навесной
И во фраках мужчины,
Презиравшие зной.
Бодрый марш напоследок
В золотистую рань
И агенты разведок,
Облачённые в рвань.
Одетые воздухом
Предсказанных в древнейших Ведах,
Во сне бредущих золотом
Я видел воздухом одетых,
Прикрытых только лоскутом.
Я сам готов был обнажиться
И сбросить эту ношу с плеч,
Бежать сквозь времена и лица,
Чтоб на краю дороги лечь.
Да только я давно немолод,
И не к лицу теперь рывки,
Потом – семья и здешний холод,
И эти пальмы далеки.
И от духовного полёта,
В котором тает жизнь своя,
Осталось мне одна забота:
Не наступить на муравья.
«Селенье горное, что гомоном и лаем…»
Селенье горное, что гомоном и лаем
Встречает путника, а дальше тишина.
Дорога дальняя к лиловым Гималаям
В глубоком сне предрешена.
Как будто бы вся жизнь прошла по серпантинам,
А вот и добралась туда,
Где лики грозные в собранье всеедином
Изваяны из льда.
Вдруг улыбнётся тот, а этот озарится
Догадкой зыбкой обо мне.
И правды большей нет, чем ледяные лица
В пустынной вышине.
Темнота
Там очертанья быстро тлели,
И, говорлива и густа,
В твоём блуждании без цели
Была внезапной темнота.
Теперь, благоухая вяло,
Среди зловонного тепла.
Она, торгуясь, умоляла,
Хватала за руки, влекла.
Алмазных лавок и хибарок
В ней разливалась болтовня.
Ещё горячим был огарок
Испепеляющего дня.
И, запропавший в низких кастах
И в переливах темноты,
И боязливых, и глазастых,
На проблеск продвигался ты.
Туда, где в жизни столь не нашей —
С припевами – богов своих
Кормили рисовою кашей
И спать укладывали их.
Калидаса
В святилище, куреньями повитом,
Где в эту пору душно и в тени,
Ты босиком ходил по древним плитам,
И прикасались к истине ступни.
Была душа заполнена дорогой,
Когда в глухой и вещей тишине
Ты думал о пастушке босоногой
И с жалостью припомнил о жене.
Найдется в каждом веке Саконтала,
Гуляку-мужа не пугает ад,
Но ждать и верить всё же не устала
Оставленная столько лет назад.
Так пусть и эту повесть бескорыстья
Бог осенит спустившийся с высот,
И с трепетом на пальмовые листья
Какой-то драматург перенесёт.
Камоэнс
Дорога в край рубинов и холеры
Была трудней, чем нынче до Луны.
Пожалуй, больше мужества и веры!
Но и моря и пряности нужны.
Какие вихри выли по дороге!
Трепещущих – на мачтах и корме
Гигантские хватали осьминоги,
И хохотали демоны во тьме.
И спячка за неделею неделя,
Безветрие, бессилье, пустота…
Вдруг эта буря у Короманделя,
Ломающая реи и борта!
Оставив рыбам сундуки и шлемы
Спасались португальцы налегке.
И плыл Камоэнс, черновик поэмы
Держа в изнемогающей руке.
«И в полумраке взор упорный Шивы…»
И в полумраке взор упорный Шивы.
Иль это Индра, что куда древней?
И выход в мир сияющий и лживый,
И снова майя набежавших дней.
Возможно, там была богиня Кали.
Сейчас промчатся страны, города…
Какие б виды нынче не мелькали,
Для девочки живу я, как всегда.
А вот и степь. Так от неё устала,
Душа, в траве забытая не раз!
И тёмный идол сходит с пьедестала,
Взметая судьбы и пускаясь в пляс.
«Трёх демонов разинутые рты…»
Трёх демонов разинутые рты
Тысячелетий поглотили много,
Их густонаселённой пустоты…
О, воплощенья пляшущего бога!
Извлечены рабами из горы,
Образовав раздельные миры,
Они застыли, грозно нависая…
Но всё я думал, что сильней Исайя.
«Любовь и дружба, всё пройдёт на зное…»
Любовь и дружба, всё пройдёт на зное,
Когда ты вновь направишься туда,
Где чудище бурлило водяное
И сотрясало зеркало пруда.
Там и тебе узреть достался случай
Глухие колебанья и рывки
Субстанции багряной и могучей,
И золотые эти плавники.
В сиянии разбитой амальгамы
Всходило божество из глубины,
И ведали оранжевые ламы,
Что будут снова перерождены.
Но в час кормленья, под удар кимвала,
Когда манила и звала земля,
Оно к тебе, как счастье, подплывало,
Небытие досрочное суля.
«И выберешь не без усилий…»
И выберешь не без усилий,
Всего за несколько минут
Цветенье галилейских лилий,
Иль лотосом поросший пруд.
И раскатившиеся звенья
Распавшегося на лету,
Или блаженного забвенья
Сгустившуюся пустоту.
И долгий путь без пересадки
В какой-то рай (быть может, в ад),
Иль жизней свежие десятки
Из предстоящих мириад.
«Вот и Цейлон, где вновь Адам и Ева…»
Вот и Цейлон, где вновь Адам и Ева
