На всякий случай, жертвуя слона.

Баррикада с каторгой и ссылкой,

И войны гражданской жернова,

Злая жертва молодости пылкой…

Как же эта повесть не нова!

Позже в оппозициях вы были,

Смертный путь безропотно прошли,

Сгинули в круговороте пыли,

В лагерной рассеялись пыли.

Это вы меня склоняли к риску,

Заставляли беглецу помочь,

Обязали передать записку,

Из вагона кинутую в ночь.

Лукреций был породы строгой, вятской,

Славянской, угро-финской; вырос он

На почве столь болотистой и вязкой,

И в городке лесном со всех сторон.

И дебрей шум, и холод ледостава

В его письме явили торжество,

И здесь основа северного нрава,

Учёная замедленность его.

Как вдруг степенность оборвалась разом,

Пытливость тесной кончилась тюрьмой.

Была страшна утрата веры в разум,

Как безысходность лагерной зимой.

Но даже в пору, полную унынья,

Слова его, могучи и чисты,

Несли Сиянья Северного клинья

Цветной огонь и трепет высоты.

Где он, этот Юго-Запад на границе с мамалыгой,

Край куркульски-хлебородный меж лиманом и Днепром?

На повозке балагулы целый день по степи двигай,

Встретит розами Одесса и кефали серебром!

Прогуляешься, привыкнешь к детским скрипкам и фаготам,

К непристойным анекдотам… Вот естественный цветник

И поэзии, и прозы, ненавистных патриотам.

На торгующем Привозе он из музыки возник.

Всё же долговечны в слове всколыхнувшиеся шторы,

Эти зданья и свиданья с нетерпеньем молодым,

Эти хоры, свитки Торы и налётчики, и воры,

Эти рынки и погромы, превратившиеся в дым.

Треугольники писем суровых

И безмужние годы, когда

Приходилось пахать на коровах,

И неженская ноша труда;

Победительно вскинутый овощ,

Эти займы, поборы и план,

Этот космос и братская помощь

Населенью неведомых стран;

Всё ты вынесла, через ухабы

В пустоту пронесла на руках,

Ведь тогда ещё были не слабы

Деревенские русские бабы,

Председательши в тёмных платках.

Знаком я с разновидностями дыма.

С прозрачно-сизым, взмывшим над костром

И впавшим в синеву неуловимо,

С необходимым в странствии былом.

Вот над деревней миротворно-белый

От легких дров березовых дымок

И – желтоватый осенью горелой,

Что груду листьев бережно облёк.

И помню горькой осенённый датой,

От писем отсыревших – голубой,

И вижу, вижу чёрный и косматый

Над крематорной реющий трубой.

Соседи по-житейски были правы,

Перемогаться предстояло им.

У тех, что шли в предчувствии расправы,

Просили вещи, нужные живым.

Ведь не нужны ни шапка и ни шуба

Плетущимся в унынии таком.

То чемодан выхватывали грубо,

То провожали со своим мешком.

Хватали простыни и полотенца,

Корытца и, рассудку вопреки,

Случалось, забирали и младенца.

Теперь младенцы эти – старики.

По местности гористой и унылой

Несется диалектики вода,

А это ведь материальной силой

Становится идея, как всегда.

Вот Граник по завету Исократа

Фаланга с боем переходит вброд,

И тезисом, начертанным когда-то,

Вождь побеждает, и толпа орёт.

Провозят Невским трупы на салазках,

Всё жутче голод и не счесть утрат,

И вот уж младогегельянцы в касках

Берут и защищают Сталинград.

Седой акын, что воплем сиплым

Потряс насельников Кремля,

Острижен и обрызган «Шипром»,

И бредит, струны шевеля.

Своим лицом радушно-сизым

И рифмой радуя владык,

Наркома сравнивать с Чингизом

И Солнцем звать вождя привык.

Теперь, на склоне лет, и жить бы,

Имея орден на груди!

Какие новые женитьбы,

Стада какие впереди!

Везде ковры по коридорам

В родной гостинице «Москва».

Весна пришла с Голодомором,

Созрела попусту трава.

Виденья степи мчатся мимо…

Какая мягкая кровать!

И если что непостижимо, -

Лишь запрещенье кочевать.

Антоновщина. Степь Тамбова.

Глушь, перелески, волчий лес,

Где из-под кустика любого

Мужицкий выпалит обрез.

– Послушай: шебуршит пшеница,

А северней бушует рожь…

Неужто сможешь тут пробиться

И даром хлебушко возьмёшь?

Дух ситного и подового

Вас, нищебродов, опьянил!

И мчится конница сурово

На топоры и зубья вил.

Антонов, он уже без штаба,

Но самого, пока не слаб,

То та, то эта спрячет баба,

И не исчесть любимых баб.

Но ленинским смертельным фразам

Внимает пролетариат

И потчует крестьянство газом,

А избы празднично горят.

И видит лётчик в млечном дыме

Скопленья сосен и берёз,

И к ним сияньями своими

Приткнулся город-кровосос.

– Вода из Сиваша, подвинувшись, вытеки,

Дивизиям путь открывая!

Не будет острей и решительней критики,

Чем эта резня штыковая.

И вот уж вся эта словесность изранена

И тонет в наплывах тумана.

Ценители Бальмонта и Северянина

Убиты чтецами Демьяна.

В голодноватом Коктебеле,

Не зная, чем заняться, все

Над сбором камешков корпели.

Волошин шёл во всей красе.

Все обожали демиурга,

Он шествовал в дезабилье,

Но в молодого Эренбурга

Влюбилась Майя Кювилье.

Таким лохматым был и странным

Столь эксцентрический Илья.

А после жизнь с Ромен Ролланом,

Супружеская колея.

Но оттого, что это чувство

Не проходило столько лет,

В потёмках выжило искусство

И в чистках уцелел поэт.

И тот огонь, что из окопов

Бойцов на битву поднимал,

И то, что исповедь прохлопав,

Партийный вздрогнул трибунал.

Так, может быть, одна влюблённость,

Такая робкая на вид,

Превозмогая отдалённость,

Страну спасает и хранит?

Эти песни, чуждые печали,

Поднимались с вихрем кавполка,

И страну с рассветом извещали.

Как она вольна и широка.

Каторжник от этого мажора,

Пробуждаясь, сбрасывал бушлат,

Трепетали реки и озера