Одну пещеру помяни.
Себя припомни в Вифлееме,
Бредущего почти ползком
И плачущего вдруг со всеми
В смиренном сборище людском.
Там, чудится, вместились все вы,
Где взявший власть небесных сил
Открыл глаза младенец девы
И плачем пищи попросил.
«Всё было внове маленькому Богу…»
Всё было внове маленькому Богу,
И пирамиды, и широкий Нил.
По азбуке он шёл от слога к слогу,
Своё всезнанье временно забыл.
Разграбленные рушились гробницы.
Чужая речь была черства, резка.
И мумии, угрюмо-чернолицы,
Порою выступали из песка.
А в том краю, где явится Он вскоре,
Лилеи забелели средь зимы,
Нагорный ветер, колыхавший море.
К Его приходу обновлял холмы.
Меж тем к Нему уже взывал Вергилий,
Сивилла воплем заклинала тьму,
И рулевые тонущих флотилий
Молились безымянному Ему.
Руфь
Вот караванная стоянка.
Здесь останавливалась Рут,
Бродяжка, Руфь-моавитянка.
О ней преданья не умрут.
Здесь в пыльную вели дорогу,
Велели опекать свекровь
Любовь к ещё чужому богу
И к дряхлой женщине любовь.
Вот – зыбь извилистой, как змеи,
Священной в будущем реки
И эти нивы Иудеи,
И вдовьей доли колоски.
Но суждено ей, смуглой с виду,
Простой, как сердца чистота,
Прабабкой сделаться Давиду
И стать праматерью Христа.
В лучах нахлынувшего света
Не меркнет повесть давних дней.
Превыше крови верность эта,
Клянусь я матерью моей!
И верил Розанов недаром
В годину голода и смут,
Что Русь, объятая пожаром,
В Твой храм войдёт, как Руфь, как Рут.
О том Зосима и Савватий
В свои молились времена,
И ангельских крылообъятий
Над ней сияет белизна.
«Клиент смущенный брадобрея…»
Клиент смущенный брадобрея
На фотографии смешной,
Щекой намыленной белея,
Привстал, чтоб кинуться за мной.
Запечатлев цирюльню эту,
Я ноги уношу стремглав.
Уже вселившийся в дискету,
Он негодует, не догнав.
От зноя улица туманна,
Лишь очертания видны:
На ветке скачет обезьяна,
Степенно шествуют слоны.
И хода нет из этой дымки…
Быть может, словно бы в плену,
Я сам живу на чьем-то снимке,
Прервавшем жизни быстрину.
«Покуда не разверзлись хляби…»
Покуда не разверзлись хляби,
Жестокий зной царит в Пенджабе.
И демоны заходят в храмы,
И жалобный тигриный вой
Из джунглей Маугли и Рамы
Взывает к тверди огневой.
И звук свирели еле слышный
Истаял в воздухе, иссяк.
Скрываются пастушки Кришны,
И пыльный подступает мрак.
Иные девы замелькали,
Пустившаяся с ними в пляс
Здесь всё живое губит Кали,
И гневный Шива мир потряс.
Но тут отшельник стал махатмой,
Бог оступился сгоряча,
И смертоносно-благодатный
Бушует ливень, хлопоча.
Когда же отгремит Варуна,
Мгновенно расцветает луг,
И мирозданье снова юно,
И боги множатся вокруг.
Но даже им положен отдых.
Как только ливень приослаб,
Молясь на горных переходах,
Ислам вторгается в Пенджаб.
Коломбо
Загорелись алмазы, ночь стала ясна,
Поглотила твою одинокую душу.
И уже выбегает из моря Луна
И ложится на сушу.
Так неужто здесь ордена ждать или тромба?
Там созвездья беседу ведут… Поспеши
В это марево, в пальмовый шелест Коломбо!
Ночью там не бывает отдельной души.
Кайфын
Всё чудится Кайфын раскосый,
Что всеми вихрями продут.
В нём иудеи носят косы
И богдыханов свято чтут.
Желты, как все, и – те же щёлки
Бессмертных этих карих глаз,
Но вот начертанный на шёлке
О днях Иосифа рассказ!
Здесь можно и на казнь кого-то
Нанять, когда уж притеснят,
Но соблюдается суббота,
И засыпает шелкопряд.
В субботу заперты конторы,
И свечи зажигает раб,
И шевелится свиток Торы.
Объятый конусами шляп.
Ханьчжоу
Вот уж скоро дорога в Ханьчжоу,
К фонарям и узорным зонтам!
Любопытство и тяга к чужому
Есть у шёлковых девушек там.
Может-быть, лишь тебя-то и ждали
В стародавней гостинице той,
Где улыбчивый облик печали
Осеняет дракон золотой?
Может быть, о тебе в самом деле
Там грустят, где, всему вопреки,
На приданое копят в борделе
Серебра небольшие комки?
Где подносится в паузах опий,
Но случается – не прекословь! —
Словно лотос, растущий из топей,
Темноту озаряет любовь.
Монгольский конь[7]
Монгольский конь военнопленный,
Ты, крепко сбит, хоть ростом мал,
Как будто на краю вселенной,
В берлинском ZOO тосковал.
Был неразумен и внезапен
Непостижимый твой побег,
Но без ранений и царапин
Фронт перейдён и сотни рек.
Скажи, какому верен долгу,
Ты пересилил болью всей
За Вислой Днепр и Дон, и Волгу,
Урал, Иртыш и Енисей?
Над знойной степью вырастая,
Лесной пожар вставал вдали,
Но ни тайга, ни волчья стая
В судьбу вмешаться не смогли.
Ты эту выдержал дорогу,
Ведь встречи жаждала душа…
(Не так ли мы приходим к Богу,
В земных пределах путь верша?)
Спросонья был хозяин хмур твой,
И, словно некий новый сон,
Увидевши тебя за юртой,
Почти не удивился он.
Черника Черчилля
Любого летчика империи великой
На трапе, если ночь темна,
Снабжали наскоро пакетиком с черникой
И заостряла зрение она.
Бомбометание – жестокая наука,
Пусть роются лучи в небесной глубине,
Прости, Лили Марлен, выходит смерть из люка!
Кёльн, Эссен, Дюссельдорф – Германия – в огне!
Нет, остров англичан, прославленный по праву,
Не покоряется, хоть плачь,
Сопротивляется, трясущийся от «Fau»,
Не слышит ваших передач,
Не хочет нипочём отравленного пойла
И милости от мирового зла,
И собранная впрок в болотах Конан-Дойла
Черника Черчилля кисла.
Лейпцигский вокзал
И Лейпцигский вокзал, в который
Под ровный, дребезжащий гром
Едва заметный поезд скорый
Влетает пушечным ядром.
Узрев гигантский этот узел,
Его имперскую судьбу,
Тот, кто Европу офранцузил,
Перевернулся бы в гробу.
Тут воля кайзера крутая
Под сенью прусского орла
До Занзибара и Китая,
Казалось, рельсы довела.
Но две войны мечту сместили,
Вокзал чрезмерно стал велик,
И нужды нет в тевтонском стиле,
Немецкий выдохся язык.
