И в Ницце, средь её отрад,

Потомки всё не признавали

Своей империи распад.

И заняты продажей сувениров

Потомки тех, что рушили и жгли.

Теперь живут, обломки быта вырыв

Из одичавшей сумрачной земли.

Повырубили ельник и осинник.

Вновь засияла церковь за прудом,

И в далях зачарованных и синих

Возник уже мемориальный дом.

Руководились фотоснимком старым,

Всмотревшись в этот пожелтевший вид,

Где у крылечка перед самоваром

Семейство благодушное сидит.

Там сбоку мальчик-инопланетянин.

Что чужд он всем, домашним невдогад,

И не поймут, как страшен он и странен,

Поскольку на фотографа глядят.

Ты, говоривший о себе со вкусом,

И жалкий, и язвивший до конца,

Ветхозаветный спорщик с Иисусом,

Разъединивший Сына и Отца, -

Как ты просил, превозмогая муку,

У иноверцев дойную козу

И славил фаршированную щуку,

На самом оказавшийся низу!

Грибные лавки в чистый понедельник…

Ну, где они? Кончается страна,

И путь к погосту устилает ельник,

И Библия правдива и страшна.

Окурки собирая на вокзале,

Ты видел: налетело вороньё.

И вот когда объели, обглодали!

Но всё же невозможно без Неё.

Осенена страницей Часослова,

Вместившей замки, пажити, поля,

Еще жила преданьями былого

Европы изобильная земля.

Но в городке, поднявшемся гористо

Над быстротой и памятью воды,

Раздался первый выстрел гимназиста,

А во втором уж не было нужды.

Я проживал там в крошечном отеле

Ещё до заключительной резни,

И звоны предвечерние густели,

Звал муэдзин и множились огни.

И в сумраке я покидал берлогу

И к перекрёстку шёл на бледный свет,

И, оглядевшись, дерзко ставил ногу

В косой забетонированный след.

Но хилым был чахоточный Гаврила,

Была мала мальчишечья ступня,

Которая в историю вдавила

Двадцатый век, всех встречных и меня.

Порой благополучье почему-то

Словесность в долгий погружает сон.

Российская нам подарила смута

«Конармию», «Такыр» и «Тихий Дон».

Не только тема… Бурей в мире сонном

Литература движется сама.

Чтобы явиться в ней с «Декамероном»,

Нужна чума.

Должно быть, жизнь могла бы стать иною,

Да только не осилить никому

Такой недуг, такую паранойю,

Упорства прибавлявшую ему.

Что может врач! Лишь расчертить зелёнкой

Сухую кожу на кривой руке

И ночью ждать, от кровотока звонкой,

Когда приедут в чёрном воронке.

А он казнил и верил, вероятно,

В грядущий рай, куда народы вёл,

И в цветовые вглядывался пятна

Безмолвных масс, пошедших в перемол.

В себе прозрев гиганта, полководца,

Он вслушивался жадно в болтовню…

И всё врагов искать ему неймётся

И поколенья предавать огню.

И, обгорая, вертится планета,

Страна готова лишь ему внимать.

И так давно всё начиналось это,

Когда ремнём его учила мать.

Там, в «Желтых горах», в Сары Тау,

Всё так же века напролёт

То время текло к ледоставу,

То снова гремел ледоход.

Но гунны, болгары, татары

Прошли, прогоняя стада,

И встали без счёта амбары,

И мимо текут поезда.

Так вырос из жизни привольной,

Дорожной, застойной, иной

Саратов большой, мукомольный,

Возникший над волжской волной.

И вечен, могуч, многоразов,

Сквозь повесть всех засух, прорух

Прорвался сусеков, лабазов

Сухой и рассыпчатый дух.

Быть может, дистрофик Вавилов

Вдыхал этих веяний пыль,

Теряя сознанье, ловил их.

И тихо мутился Итиль[4].

И эти лютые морозы

И ледяные зеркала,

И хлеб с избытком целлюлозы

Их память горестно несла.

Я замечал у них привычку

Беречь и доедать еду,

И попусту не тратить спичку,

Как в том навязчивом бреду,

Когда людей, хоть стой, хоть падай,

Презрела призрачная власть,

У испытуемых блокадой

Одна забота – не упасть.

И, коль совсем не обездвижить,

Всё тот же выбор будет впредь —

Иль чью-то жизнь отнять, чтоб выжить,

Или, спасая, умереть.

Я долг отдам и восхвалю траву.

Вот – лебеда, она и в Ленинграде

Бывала во дворах, она в блокаде

Родителей спасла, и я живу.

На чём-то горьком жарили её.

Ещё весною шла в котёл крапива.

Пусть ей за то, что так вольнолюбива,

Колючее простится колотьё!

Сам голода не знал. После войны

Я был ребёнком на краю державы,

Как в буйный лес, входил в густые травы,

В их вещий шелест, в их дневные сны.

Я эту речь запоминал легко.

И, вероятно, призван был воспеть я

Туземной кашки белые соцветья,

Полынь и молочая молочко.

– Так не усни, душа, не постарей!

Пусть книжной пыли много ты вдохнула,

С тобою мощь родного саксаула

И розовый светящейся кипрей.

В последний год ему везло.

Зека усталый с инсулином,

Не принял он, властям назло,

Участья в шельмованье длинном

Того, кого боготворил.

Для жизни не хватило сил.

Не предстоял бедняге выбор,

Поскольку вовремя он выбыл.

Был распорядок прост и чёток:

От радио, само собой,

От всех трудов и проработок

В кино бежали всей гурьбой.

По вечерам – какое чудо!

Не то, что тундра и тайга —

Вот эти дебри Голливуда!

А жизнь привычная строга.

Быть может, завтра в щель теплушки

Увидишь новые края,

А здесь – какие-то зверюшки,

Душа, спасённая твоя.

И в джунглях длинная лиана

Металась линией прямой

И в оттепель несла Тарзана

Над чьим-то детством и зимой.

На взгорье уходили черепахи,

Всем войском простучали тяжело.

Природа в смутном пребывала страхе,

И наводненье буйное пришло.

Не раз и с нами, знавшими науку,

Речь завела природа этих гор,

Но мы давно не внемлем ультразвуку

И с нею позабыли договор.

Перед грозой носились низко, низко,

Свой издавая писк, нетопыри.