Это был лучший дом на свете. Как будто они построили шалаш из стульев, накрылись одеялом и спрятались от остального мира. Это сработало. Как будто сбылась детская мечта. Они ни разу в нем не поссорились.

А теперь продали.

Лев понимал, что это правильное, рациональное, взрослое решение, но противился ему всем нутром. Слава говорил, что деньги будут нужнее в Канаде, и Лев согласно кивал, потому что правда, но тут же спорил:

– Но это же… наш дом.

– Я понимаю, – заверял Слава. – Но зачем нам здесь «наш дом», если мы будем там?

Льву нечего было на это возразить. По крайней мере, он убедил Славу не продавать квартиру: и убеждение это сработало только потому, что в глубине души они оба знали, чья она на самом деле. По совести, а не по бумагам.

Но с домом все было сложнее.

Потом Слава решил избавиться от машины.

– Зачем ее перевозить? – спрашивал он. – Это будет стоить дороже, чем купить новую.

Лев сразу вспомнил все: как они выезжали к морю, как Мики пролил сок на заднем сиденье, как они слушали «Богемскую рапсодию» на полной громкости, открыв окна, словно в «Мире Уэйна».

– Нет, только не машину! – запротестовал он.

– Лев, она старая…

– Сам ты старый!

– Кто бы говорил!

Он перешел на мольбу:

– Пожалуйста, давай оставим машину.

Слава тяжко вздохнул.

– Почему это так важно?

Лев посмотрел ему в глаза и сказал самое честное, что вообще когда-либо говорил за свою жизнь:

– Потому что мы едем в какую-то срань за тридевять земель, и у меня не будет ни одного напоминания об этом месте, где я встретил тебя и попал в лучшую версию своей жизни.

Слава, улыбнувшись, показал ямочку на щеке и справедливо возразил:

– Но там буду я. Мы создадим новые воспоминания. Новые «наши места». Разве это не лучше?

– Не лучше, – по-детски возразил Лев.

Он не знал, как ему объяснить. Не знал, как рассказать Славе, что с того момента, как они начали готовиться к переезду, ему кажется, что они прощаются. Что он мог сказать? «У меня плохое предчувствие»? Но он же не из тех, кто верит в «предчувствия». Он рациональный. По крайней мере, пытается таким быть.

– Ты романтичный, – сказал Слава, улыбнувшись.

– Ничего подобного.

– Во всем видишь какой-то символизм, – продолжил тот, не слушая возражений. – Это круто.

– Нет, не вижу.

Он посмотрел на Льва с хитрой усмешкой.

– Можем тогда не брать с собой эту стремную биту, которой двадцать с хером лет?

Лев нахмурился.

– Не можем.

Слава рассмеялся.

Он отстоял перед ним квартиру, машину, биту, но дом отстоять не смог. И чем дольше тосковал по нему, тем явственней понимал, что это не тоска по дому – это обида на Славу. Напарник, с которым ты строил шалашик в детстве, раскурочил его и сказал, что больше не хочет играть. Уходя, прихватил с собой стул.

Примерно так чувствовал себя Лев, когда вспоминал, с какой легкостью Слава принял решение о продаже. Потом он много думал об этой семантике слов: почему «продать дом» звучит так странно, так двусмысленно? Не потому ли, что в тот день было продано нечто большее?

«Просто ты опять видишь ненужный символизм», – раздражался он сам на себя.

Ну может быть.

И все-таки?..

Больше всего Слава жалел о собаке. Ее не разрешили взять на борт, а в багажный отсек он сам отказался отдавать. Пришлось оставить Сэм с мамой, но пообещать вернуться.

В остальном все было в порядке. Он не считал, что давит с переездом. Он со всеми говорил честно.

Сначала, конечно, со Львом – с ним разговоры начались гораздо раньше, еще до всяких конкретных решений о Канаде. Десять лет назад, когда они стали родителями, Слава впервые сказал, что в России оставаться нельзя. Это был 2009 год, и, как ему казалось теперь, из 2019-го, то было не худшее время в стране.

Лев работал реаниматологом второй год и все свои «нет» аргументировал словами о профессии, дипломе и семи годах жизни.

– Ты просто предлагаешь мне выкинуть семь лет жизни, которые я потратил на эту профессию, и начать заново, – говорил он.

– Можно переучиться, – неуверенно возражал Слава.

Он сам закончил только колледж, где его учили рисовать ровную линию под линейку, и чувствовал, что не имеет права давать Льву советы. Но переучиться и правда было можно…

– Это еще несколько лет, – напомнил Лев.

– Но меньше семи.

Каждый раз, когда они об этом говорили, Лев начинал заводиться.

– Слушай, я все время делаю так, как хочешь ты, – с раздражением вздыхал он. – Сначала ты решил, что хочешь воспитывать ребенка, и я сказал: хорошо. Потом ты решил, что мы должны делать это вместе, и я снова сказал: хорошо. А теперь ты говоришь, что из-за этого ребенка я должен бросить все, что для меня важно, и срочно эмигрировать, и каждый раз я слышу один и тот же ультиматум: или я делаю так, как ты скажешь, или мы расстаемся.

– Это не ультиматум… – попытался возразить Слава, но Льва уже было не остановить.

– Тебе самому ничуть не страшно, что я приму эти условия? Или тоже скажу: или я, или пошел на хер? Почему ты так легко разбрасываешься нашими отношениями? Они для тебя ничего не значат?

«Потому что я отец», – мысленно ответил Слава.

Он искренне считал, что теперь это важнее всего. Он должен действовать в интересах Мики – в ущерб себе, в ущерб Льву, в ущерб их отношениям. Мики был отличным малышом, всегда здоровался со взрослыми, вежливо вел себя в гостях, осторожничал с незнакомцами, никого не обижал на детской площадке, умел делиться конфетами, не задирал нос и не писал в штаны, а значит, представлял собой идеал пятилетнего человека. Потом Слава будет анализировать это годами: каким Мики пришел к нему от сестры и в кого превратился рядом с ним.

Он будет вечно возвращаться к этому вопросу: в какой момент?

Когда они учили его врать?

Когда прятали фотографии семьи от одноклассников?

Когда заставляли переписывать сочинения?

Когда Лев его ударил?

Когда он ушел из дома?

Эти мысли приведут к тому самому, первому разговору об эмиграции, когда Слава растерялся от слов: «Тебе самому ничуть не страшно?» – и понял, что ему страшно. Ответил:

– Я не ставлю тебе ультиматум. Я просто обсуждаю с тобой возможность эмиграции.

– Тогда вот мое мнение: я против, – твердо сказал Лев.

А Слава просто кивнул:

– Хорошо.

Вот где был момент, когда он должен был поступить иначе. Он должен был сказать, что так и есть, это ультиматум, он уезжает и забирает славного жизнерадостного малыша с собой, пока государство их не уничтожило. Но он согласился ничего не делать, потому что в 2009-м еще верил в страну, в непорочность власти и в любовь.

Уже через четыре года у него осталась только вера в последнее. А еще через три, когда Мики вернулся домой в окровавленной одежде, он понял, что готов этой верой пожертвовать.

Лев сказал, что это нечестно.

– Ты предложил воспитывать ребенка вместе, назвал нас, нас обоих, его родителями, не возражал, когда я превратился в «папу», но чуть что грозишься, что свалишь вместе с ним, независимо от того, согласен я или нет.

Слава справедливо заметил:

– Многие родители так делают, когда у них не сходятся взгляды на то, как будет лучше для детей.

– Да, вот только у меня нет возможности этому препятствовать, отсудить у тебя сына или хотя бы просто право с ним видеться.

Слава улыбнулся: это была нужная зацепка.

– А знаешь, почему такой возможности нет?

Лев молчал, и Слава ответил за него:

– Потому что здесь, в России, нет прав ни у нашей семьи, ни у нашего сына, ни у тебя лично. Я предлагаю тебе переезд, который все это даст.

– Конечно, прям сразу, – иронично закатил глаза Лев.

– Не сразу, – согласился Слава. – Но хоть какие-то права мы сможем получить достаточно быстро. Например, брак уже сделает нашу семью юридически видимой.

Этот напряженный разговор встанет на паузу, Лев прервет его словами: «Мне нужно подумать», и Слава даст ему время, не возвращаясь к дискуссии долгие три недели. Однажды Лев, придя с работы, поцелует его на пороге и тут же скажет: «Ладно, я готов обсуждать варианты… Куда ты там хотел?» – а Слава улыбнется, выпалив: «В Канаду!»