– Разве я не прав?

– Не прав. Кто его побил?

– Тоже какие-то мигранты.

– Дети?

– Ну да, кто ж еще, – хмыкнул Лев. – Просто парни в его команде. Черномазые какие-то.

Я не сдержался.

– Как можно говорить «черномазые», но запрещать при этом говорить «голубые»?

Лев кинул на меня недобрый взгляд и наигранно ответил:

– Ох, прости, пожалуйста.

– Его бьют не из-за него, – сказал Слава. – В здоровом обществе вообще не бьют человека, если он говорит, что его родители – геи.

Лев фыркнул.

– Что-то и здесь общество не особо здоровое, да? Вообще-то дети в любом обществе бьют друг друга за что угодно, начиная от цвета волос и заканчивая лишним весом.

Слушая их, я поймал себя на раздражении: как обычно бывало в подобных ситуациях, они начали спорить про общество, страны, права геев, где лучше, где хуже… Да какая разница! Если Ваню обижают – почему они не говорят о том, что с этим делать?

На фоне этой перепалки Ваня негромко сказал:

– Я не просил себе такую семью.

Лев как будто обрадовался:

– Да? Ну иди поищи другую.

– Не слушай его, – резко сказал Слава. Он обогнул кресло, сел перед Ваней на корточки. – Можешь сказать имена этих мальчиков?

Ваня, зажмурившись, покачал головой.

– Почему? Это они сломали тебе руку в прошлый раз?

– Нет! – категорично ответил он, не открывая глаз. – Не они!

– Точно? С этим надо разобраться.

Ваня дрогнувшим голосом неожиданно спросил:

– Почему только ваша любовь имеет значение?

Я удивился этому вопросу, прозвучавшему так взросло. Лев встал в стороне, облокотившись на корпус пианино, и с неподдельным интересом посмотрел на Ваню.

– Вань, ты о чем? – почти ласково уточнил Слава.

– Ты знаешь о чем, – просто сказал Ваня.

Он поднялся с кресла, сел за инструмент и громко ударил по клавишам. Заиграл похоронный марш Шопена. Дождь дробил по карнизу окна в такт музыке.

Невесело все это выглядело.

Слава попросил его остановиться, но если бы он остановился, то опять пришлось бы слушать его спокойные вопросы и убеждения, такие разумные, взрослые и правильные, что не оставалось сил им сопротивляться. Я прекрасно его понимал. Я не знал, почему он отказывается назвать имена, но чувствовал, что есть в этом какая-то собственная правота.

Я вздрогнул от громкого гулкого звука и не сразу понял, что случилось. Лев резко опустил крышку пианино. Ваня даже в лице не изменился, только пошевелил пальцами. Я поморщился, ощутив эту противную немоту.

Мне было жалко Ваню. Но и его переживания были не о России – они были будто бы об этом несчастье, в котором мы погрязли. Слава постоянно что-то говорил про образование, медицину и уровень жизни, но эти слова не имели для нас никакого значения: зачем это внешнее благополучие, когда мы неблагополучны изнутри? И были ли мы благополучны в России? Я уже ничего не понимал.

Причины, по которым Слава жаждал этого переезда, больше не имели никакого значения, они не работали. Он не хотел этого замечать, но кто-то должен был ему об этом сказать.

Я смотрел на Льва – на его силуэт, ровно очерченный в квадрате оконного проема. Его сильные руки с выпирающими венами были сложены на груди – те руки, которыми он отвешивал нам подзатыльники, бил меня, замахивался на Славу, ловко ударил по крышке пианино, чтобы она прищемила Ванины пальцы. Казалось, ему ничуть не сложно делать больно. Как странен для меня теперь его образ из детства – сильный, героический, мужественный Лев. Однажды я услышал заезженную фразу про отношения: мол, в них всегда кто-то сильный, а кто-то слабый. Применив эту парадигму на своих родителей, я убедился: так оно и есть.

Я перевел взгляд на Славу. Заметил, как у него подрагивают длинные влажные ресницы, вспомнил, что такие же были у мамы, а у меня – нет. Я вообще получился внешне холодным, угловатым, даже строгим – почти как Лев.

Слава, склонившись над Ваней, пытался с ним поговорить, терпеливо снося выпады и огрызания («Я люблю тебя». – «А я тебя нет». – «Ну и ладно. Главное, что я тебя люблю»). Как глупо: я перепутал сильного и слабого в собственной семье.

Мне хотелось обнять Славу, сказать ему: «Мне жаль, но он никогда не возьмет тебя за руку на улице. Ни в какой стране. Потому что он слабак».

И это правда.

День, когда у Ваниной команды проходил первый футбольный матч, я запомнил на всю жизнь. Многие дни, недели и месяцы после мне будет сниться эта игра, хотя я никогда не любил футбол и теперь уже никогда не полюблю.

Это был настоящий организованный матч на стадионе нашей школы – все происходящее курировал тренер, он же судья, он же спортивный комментатор. На трибунах сидели зрители – в основном родители, друзья и одноклассники. Мы тоже там были, втроем. Лев не собирался идти, весь вечер накануне он рассуждал о том, что футбол – бессмысленное катание мяча по траве при помощи ног. «Жуть как интересно», – мрачно заключал он в конце этих размышлений. Слава, выслушав его, негромко, но настойчиво произнес:

– Для Вани это очень важно.

Иногда что-то случалось между ними – интонации или взгляд, секрет которых был понятен только Славе, и это вдруг срабатывало, смягчало пуленепробиваемую броню Льва. Следующим утром мы пошли на матч вместе.

Ваня бежал вприпрыжку впереди нас, взахлеб рассказывая что-то про аут, бетон, мертвый мяч…

– Бетон? – переспрашивал я.

– Это такая техника защиты ворот.

– А ты вообще кто? – вдруг спросил Лев. – Нападающий, защитник, кто там еще бывает…

Слава укоризненно посмотрел на него.

– Он вратарь.

– Да, да, да, – радостно поддакивал Ваня. – Но бетон – это техника не вратаря, а остальной команды, когда они подтягиваются к штрафной линии, чтобы…

Я отключился – мне было не очень интересно. Штрафная линия эта, знать бы еще, как она выглядит.

На подходе к школе мы разделились: Ваня заторопился в раздевалку, мы – на трибуны. Издалека я увидел его команду, и тех ребят – «черномазых», как сказал про них Лев, – тоже разглядел. Ваня махнул им рукой, они помахали в ответ – никакой враждебности в этом не чувствовалось. Я даже подумал, что здесь одна из тех странных пацанских ситуаций: сегодня вы деретесь, завтра – лучшие друзья. Я еще в начальной школе замечал, что в мальчишеской дружбе черт разберет, на какой стадии отношений вы сегодня.

Ваня, прежде чем примкнуть к остальным ребятам, выставил перед собой руку со сжатой ладонью.

– Дай кулачок, – попросил он меня.

– Держи лучше по лбу. – Я отвесил ему легкий щелбан.

Он обиженно цыкнул и опустил руку. Разворачиваясь и уходя от него на трибуны, я еще не знал, что никогда не смогу простить себе этой сцены.

Мы разместились в четвертом ряду, я сел между родителями, а по бокам от них не было никого. Ближайшие к нам зрители – с пятого ряда, по диагонали – тоже оказались гей-парой. Они закрепили на пустых сиденьях перед собой радужный флаг, и я пихнул Славу в бок, показывая на это.

– А почему мы такой не принесли?

– Потому что мы нормальные люди, – ответил Лев, хотя я спрашивал не его.

Я отвернулся от них, задумавшись, почему они вообще сюда пришли. Не иначе как среди игроков есть их ребенок. В команде Вани? В противоположной? Чем больше я об этом думал, тем страннее мне казался инцидент с дракой из-за нашей семьи. Если это так привычно здесь, если Ваня даже не единственный ребенок из гей-семьи на этом поле, с чего бы кто-то стал бить именно его?

Форма Ваниной команды была красного цвета, а команды соперника – синего. Но Ваня был одет в зеленое, потому что он вратарь, вот такие футбольные причуды. Я почти не следил за игрой. Мяч сюда, мяч туда, даже с четвертого ряда фигурки игроков казались слишком мелкими, а мяч – и того мельче, чтобы я мог понимать, что происходит. Хорошо, что Ваня всегда стоял на одном месте, иначе я бы не уследил за ним на поле.

Оставив попытки понять правила игры (ну, кроме того, что мяч пинают и не трогают руками), я начал следить только за Ваниными воротами: расстраивался, если к ним подбирались поближе, и радовался, когда Ваня отражал удары. При таком подходе смотреть сразу стало интересней.