Свадьба проходила в круглом праздничном павильоне приплюснутой формы – со стороны он был похож на металлическую кнопку, какие подкладывают на стулья училкам, а изнутри – на юрту с шаныраком. В центре павильона лежала красная ковровая дорожка, ведущая к сцене (напоминавшей алтарь), а по бокам от нее – стулья, выкрашенные серебряной краской.

Расположившись на стульях в первом ряду и усадив Юлю к себе на колени, Пелагея объясняла, что сейчас вынесут кольца, а она, Юля то есть, должна будет их взять и передать женихам. По уставшему лицу девочки я догадался, что она слушает эту инструкцию уже в сотый раз.

– Как-то у вас все не по-православному, – вздохнул я, садясь рядом.

Пелагея пихнула меня локтем в бок.

– Не садись, ты должен будешь стоять.

– Стоять? Где?

– Возле Славы.

Я поднялся и, обходя стулья на пути к сцене, столкнулся со Львом.

– О, ты тоже тут, – удивился я. – А разве по традиции тебя не должен вывести к алтарю отец?

Лев бросил на меня утомленный взгляд, который нужно было расценить как «Заткнись, пожалуйста», и я нахмурился, изображая, что мучительно пытаюсь что-то вспомнить.

– Ах да… Он же зашоренный психопат с традиционалистскими взглядами. Как грустно…

«Зашоренный психопат с традиционалистскими взглядами» – единственная характеристика, которую я когда-либо слышал от Льва в адрес его отца.

– Он умер.

– И это еще грустнее.

– Не сказал бы.

– Нельзя так об отце.

Лев оглядел павильон, заполнившийся нашими немногочисленными гостями, – все расселись по местам, и только мы вдвоем, стоя на сцене, перебрасывались колкостями перед зрителями. Наклонившись ко мне, Лев вкрадчиво попросил:

– Не мог бы ты закончить свой стендап на сегодня?

– Хорошо, пап.

– Я рад, что ты меня услышал, – дипломатично произнес Лев.

Услышал его не только я, но и Юля. Повернув голову к Пелагее, она громким шепотом спросила:

– Мам! А почему дядя Лев рад, что дедушка умер?

Пелагея зашикала на нее:

– Тише, тише, он не рад, он не это имел в виду.

В павильон зашла Карина и что-то шепнула мужчине-с-головой-многогранником. После этого по рядам прокатился шепот, что «скоро начнется», потому что регистратор уже здесь. При слове «регистратор» я представил пожилую женщину в узкой юбке, казенным голосом зачитывающую пустые слова про «дорогих молодоженов». Но я знал, что регистратор будет другой – видел его через стеклянные стены павильона: напомаженный мужчина в протокольном фраке. Когда он поворачивался спиной, длинный подол пиджака делал его похожим на пингвина. Смотрелось смешно, но узкая юбка была бы забавнее.

Я вышел из павильона и с правой стороны от входа увидел Славу – та женщина с глубоким декольте поправляла на нем галстук-бабочку и камербанд. Картина маслом: мама собирает на утренник ребенка.

Подойдя почти вплотную к Славе, я, понизив голос, спросил, чтобы слышал только он:

– Как тебе тут?

Он несколько удивился моему вопросу.

– Отлично. А что?

– Все как-то прилизанно, тебе не кажется?

– Это же свадьба.

– Но ты ведь не такой.

– О чем ты?

Не зная, как сказать помягче, я заметил:

– Ты… в смокинге. Ты же их не носишь.

– Но это же свадьба, – повторил Слава.

Подруга Льва, закончив разглаживать складки на Славином костюме, пожелала удачи и отошла в сторону. Проводив ее взглядом до павильона, я сказал про другое:

– Ты грустный.

Он неопределенно повел плечами. Я предположил:

– Считаешь, что совершаешь ошибку?

Слава искренне возмутился:

– Чего? Конечно, нет! – И, секунду помолчав, сказал уже мягче: – Мне грустно, потому что твоя мама этого не увидит, вот и все.

– Может, хорошо, что она этого не увидит.

– Почему?

– Потому что это твоя свадьба, а тебя здесь как будто бы нет. Она бы это тоже поняла…

Слава прервал меня, резким движением руки указав на вход в павильон. Тон его при этом остался спокоен:

– Проходи, Мики. Все в порядке.

Я пропустил его вперед, а сам зашел следом. Гости тут же подобрались, несмело захлопали, Лев и регистратор, поджидающие на сцене, встали прямее. Все смотрели на нас, и, хотя это не было запланировано, было похоже, словно к «алтарю» Славу веду я. Звуковик включил марш Мендельсона, и я мысленно закатил глаза: и тут классика.

Лев стоял с левой стороны, Слава остановился с правой, я – за ним, а за Львом – Карина. Регистратор, дождавшись, когда стихнет музыка, торжественно заговорил на русском языке:

– Добрый день, уважаемые новобрачные и гости! Сегодня на наших глазах происходит знаменательное событие…

Его безупречный русский язык и тон с придыханием, каким он и произносил типичную речь советского госрегистратора, окутали меня странной аурой «российскости». Слово «российскость» я изобрел в первую же неделю пребывания в Канаде – оно описывало все, что напоминало мне о доме: от мелочей вроде запаха ржаного хлеба до русских кварталов. Я не любил «российскость» в России, но встречать «российскость» за ее пределами – волшебное ощущение.

– …Семья – это добровольный союз любящих людей, поэтому я хочу спросить вас: является ли ваше желание вступить в брак искренним, свободным и хорошо обдуманным?

Первым сказал Слава:

– Да.

Потом Лев:

– Да.

– Если кому-то известны обстоятельства, препятствующие данному союзу, можете сказать об этом сейчас или молчать вечно.

Я криво усмехнулся одним уголком рта: киношная фразочка, в России так не говорят.

Лев, уловив мою усмешку, поднял взгляд – от этого мне показалось, что пространство сжалось и замерло, остановив время.

Канадская система здравоохранения оказалась не очень приветлива ко Льву: сертификация медицинского образования, полученного в России, займет еще несколько лет. Он учился в резидентуре, получал за это «мизерную плату» и чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке.

«Я работаю реаниматологом двенадцать лет, а он – девять, – раздраженно рассказывал Лев о каком-то молодом преподе. – И при этом смотрит на меня так, как будто личинка врача – это я, а не он».

Слава не стремился его поддержать:

«Да с чего ему на тебя так смотреть?»

«Ну, наверное, с того, что я его ни хрена не понимаю. Но это не потому, что я дерьмовый врач, а потому что у него проблемы с дикцией. Он узкоглазый, как эти напротив».

(«Эти напротив» – это наши соседи из Китая.)

«Не узкоглазый, а азиат», – тактично поправлял Слава.

Но Лев, будто не слушая, продолжал:

«Они там почти все узкоглазые, даже преподы. Говорят как с кашей во рту. У всех свои акценты, даже у одних узкоглазых акцент не такой, как у других, а я должен как-то это понимать, должен понимать, что он мне там про амниотическую эмболию рассказывает на китайском».

«С каких пор ты стал расистом?»

«Легко тебе не быть расистом, сидишь дома и ни хрена не делаешь, пока я доказываю каким-то кретинам, что имею право называться врачом в их сраной стране».

«Я вообще-то тоже работаю», – сдержанно замечал Слава.

«Да, охренительная у тебя работа – рисовать каракули».

«Ну кто виноват, что у тебя не такая?»

«Да мне такая и не нужна. Моя самая высокооплачиваемая медицинская должность в России меня полностью устраивала. А теперь я здесь, с тобой, смешанный с нищетой, дерьмом и китайцами».

Мне стало не по себе от сквозящей агрессии в тоне Льва, и я вышел к родителям в гостиную – казалось, так я смогу проконтролировать ситуацию, хотя ничего я не мог на самом деле.

Едва я появился на пороге, Лев сказал: «Выйди, мы разговариваем».

Они стояли посреди комнаты, как соперники на ринге, и от этого вся ситуация начала выглядеть еще неприятней.

«Ты не разговариваешь, ты…»

Я хотел сказать: «Ты кричишь», но это было бы неправдой – он не кричал.