Секундное замешательство и откашливание, и все спутники Трофа подняли глаза, а единственный малый в шляпе снял ее с головы.

— Боюсь, что скромные наемники в этот раз оказались слишком бессильны, чтобы помочь вам в вашей просьбе, и слишком трусливы, чтобы лечь под нож, — они отступили от Хлои на шаг.

— О, не переживайте на этот счет. Приятного вам вечера, — Хлоя даже удивилась. Никогда еще так легко и быстро этот прием не срабатывал.

— И вам всем приятного! Хлоя, Джоф, Роджер! — честная компания откланялась и ретировалась.

Теперь Хлоя поняла, почему наемники подняли глаза. Она обернулась — в полушаге от нее стояли Джоф и Роджер. Ну, так тоже хорошо: не нужно долгих разговоров с не самыми приятными в этом мире людьми. Хлое оставалось надеяться, что концовка ее беседы с наемниками не долетела до ушей ее друзей.

— Теперь понятно, почему она в команде Джофа, — раздался удаляющийся голос Трофа за ее спиной.

— Но Роджер не такой уж и страшный? — ответил ему голос Хью.

— Ну, видимо, он идеально подходит по второму критерию, — пояснил ему Троф.

— Везунчик! Не то что мы со своими мешковатыми штанами, — совсем удалился голос Хью.

Хлоя смотрела в абсолютно нейтральные лица своих друзей и очень надеялась, что в этих сумерках не видно красно-алого оттенка ее лица.

— Давно здесь стоите? — ничего умнее Хлоя спросить не нашлась.

— Нет. Вот только подошли, — в том же духе ответил ей Роджер. — О чем ты там болтала с этими милыми господами в мешковатых штанах?

— Что-то вы даже не поприветствовали этих милых господ! — она отвернулась и пошла дальше, еле сдерживая смех от всей неловкости этой ситуации.

— Мы им очень любезно кивнули, — ответил ей Джоф. Ему эта компания не нравилась не своим грязным, хоть и схожим с его ремеслом, а тем, что они могли бы расти дальше, могли стать охотниками и заработать себе и деньги, и славу, но почему-то не прилагали к этому никаких усилий. Но в целом отношение его к ним было скорее нейтральным, потому что он понимал, что таких людей без претензий на лучшее в этом мире большинство.

Хлоя обернулась посмотреть, где там Кристоф и Балда, — те волочились чуть позади: Кристоф, как и она, с любопытством засматривался в витрины, Балда же брел не спеша в каком-то задумчивом состоянии. Она была уверена, что Джоф и Роджер поняли весь юмор ситуации и не подумали о ней ничего плохого. Это было самым прекрасным во всей их компании — способность чувствовать настроения друг друга и поддерживать, когда это было нужно, и молчать, когда это было еще нужнее. Хлоя задумалась о наемниках Трофа, — в них было некоторое сходство с ее компанией. Возможно, Троф и Хью были более непритязательными, неприхотливыми и ленивыми, поэтому и не достигли таких высоких позиций в жизни, как участники команды Джофа, но они тоже держались друг за друга, пытались урвать у жизни кусок послаще, даже если он был им не по зубам, и спасались от жизненной тоски, однообразия и непредсказуемости своеобразным юмором. И только сейчас она подумала, что они не испытывали иллюзий, когда предлагали ей провести время с ними, а просто получали радость от представившейся беседы с миловидной девушкой. И вдруг поняла то, что ускользнуло от нее за легкостью разговора: Билл и Тэд мертвы.

Они добрели до очередной развилки улиц и подождали отставших. Джоф с Кристофом сказали, что зайдут в «Синюю лошадь» проверить, хорошо ли готовятся к их приходу, а заодно попробуют качество вина и пива. Остальные пошли домой отсыпаться. Перед самым домом Роджер отдал Хлое ее парный амулет, и мысли об Анне окончательно выбросили из ее головы ту последнюю сцену в лавке. Доставая амулеты, Роджер обронил купленную им косынку, и та практически слилась с пыльной дорогой. Балда увидел это и поднял засаленную тряпку. Он протянул руку, чтобы отдать ее Роджеру, но тот уже скрылся за дверью вслед за Хлоей.

Балда остановился на пороге в смешанных чувствах, которых раньше никогда не испытывал. Он не понимал, что держит в своих руках, не понимал, что произошло там в лавке перед зеркалом, не понимал всего, о чем Джоф говорил с торговцем, но он все это помнил до мельчайших подробностей. Ровно в тот миг, как Роджер нацепил эту полустертую полоску на его голову, кто-то невидимый и сильный открыл настежь все окна в его голове и выпроводил из нее весь витавший там туман, вымыл начисто те два мутных стёклышка, за которыми он просидел всю свою жизнь и достал невидимые пробки из его ушей. В памяти выступили во всей своей невыносимой остроте лицо Роджера, такое невыразимо четкое, каким он никогда его не видел: аккуратная черная бородка, красивые скулы, выразительные и мудрые глаза, прекрасная улыбка не человека, который издевается над больным ребенком, а лекаря, с надеждой наблюдающего за действием лекарства; противная ухмылка старого морщинистого лица торговца, наслаждающегося сценой кажущегося ему издевательства, его руки в старческих пятнах, выглядывающие из новенького алого с серебряной нитью балахона, его седые, заведенные за уши волосы и мстительно радостный взгляд практически выцветших глаз; идеальные для его личного восприятия очертания скул Хлои, мягкость чуть припухлых губ, даже в этот миг ее ярости, ее ясные и гневные, чистые карие глаза, полные тайн и загадок; широкая грудь слишком близко стоящего Джофа, еле заметно двигающиеся кольца кольчуги от его вдоха; острый профиль Кристофа, который все еще смотрит в сундук с неопознанным магическим тряпьем; блестящая и искрящая сталь оружия, развешанного по всей комнате, все еще качающиеся то ли от впущенного ими с улицы ветерка, то ли от слишком мощных выдохов спорщиков. Он помнил это до сих пор, хотя и чувствовал, что все это снова собирается ускользнуть от него: туман медленно, почти незаметно возвращается, а значит, и окошки глаз снова затянет мутной пеленой, ушные раковины вновь закупорятся. И это была не физическая пелена, — он всегда хорошо видел и слышал, всегда чувствовал вкус пищи и воды, радость езды на лошадях, сомнение, боль от ушибов и даже неловкость от шуток Джофа. То была пелена, окутывающая разум, не позволяющая ни помнить, ни бороться, ни жить полноценной человеческой жизнью. В его памяти умудрялись оставаться события, которые были либо безумно прекрасными, либо повторяющиеся так часто, что их помнило уже само его тело. Ничего плохого и того, что могло вызвать боль и переживания, его разум по каким-то причинам не оставлял, но эти причины точно были.

Там, в лавке, перед зеркалом он впервые в жизни увидел себя таким, каким он и был по жизни: сутулый, зажатый, с тусклым бесцельным взглядом синеватых глаз, с раскиданными по лбу волосами, загнанный странной болезнью в катакомбы подсознания. Но как только этот такой же бесцветный, как и сам Балда, платок воцарился на его голове, ему стало так безумно легко, как в тот далекий миг, когда Анна коснулась его висков на танцевальном вечере. Только если Анна освободила один узелок памяти, то эта вещь открыла сразу все. Но ощутил он не только облегчение и освобождение. Ему вдруг показалось, что тысячи и тысячи пока еще еле заметных ручейков рванули с гор, словно в весенний разлив, и вот сейчас реки мыслей и памяти сольются в одну огромную и широкую, что не охватить взглядом, реку, и она выйдет из берегов, снесет все на своем пути, и его затопит океаном мыслей и воспоминаний. Или вдруг казавшиеся вечными снега прошлого и пережитого, вспугнутые беззвучным вскриком от шока, сойдут с горы бескрайней лавиной и снесут ему последние остатки разума. Но этого не случилось. Его отвлек ясный и никогда раньше не слышанный голос Роджера, ехидная усмешка лавочника и гневные и бездонные глаза Хлои. А самое главное было то, что он ощутил страх. Дикий страх признаться, что вот сейчас, в эту самую минуту, в этом грязном платке, он не тот, на кого они все смотрели. Страх рассказать, что он чувствует, боясь, чтобы на это чувство никто не смел посягнуть и не смог его у него отобрать. И там перед зеркалом его добило еще одним страхом: жутким осознанием того, что с ним происходило все это время.