Между прочим, у стихотворения «Физики и лирики» существует то, что я назвал бы артподготовкой.
Напомню это стихотворение:
Что-то физики в почёте.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте,
Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
Мы,
что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полёте
Не взлетают наши кони...
То-то физики в почёте,
То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
степенно
Отступает в логарифмы.
Стихотворение «Нам чёрный хлеб по карточкам давали...», написанное, по-видимому, в начале 1950-х, может быть, под воздействием Хиросимы[93], таково:
Они разъелись и с пайка такого
Не жаль им рода нашего, людского.
Им, физикам, — людей не жаль.
Они откроют, ну а нас зароют.
Они освоют, а у нас завоют.
Им что — не их печаль.
Демоны какие-то, те физики Слуцкого. Ему пришлось пережить определённую эволюцию взгляда на проблему. Однако «Физики и лирики» в этом свете обретают несколько иной смысл.
Не замаячила ли, кстати, наперёд тут тень школьного учителя физики Н. Вербицкого из интриги Кочетова?..
(В скобках скажу, что у Слуцкого была манера дублировать стихотворения; мы ещё поговорим об этом).
Слуцкий — во многом внутрилитературная фигура. Его посмертная судьба печально подтверждает правду такого утверждения. Произошёл повтор ситуации. Подобно тому как в конце 1950-х — начале 1960-х его успех заглушили эстрадники, болдыревский томик Слуцкого «Стихи разных лет. Из неизданного» (1988) потонул в другой литературе, хлынувшей широчайшим запоздалым потоком. Та же участь постигла и его трёхтомник (1991). Из уст исчезающей литобщественности раздалось благопристойное «Ах!», как будто она раньше не знала, что стол Слуцкого ломится от стихов. Массовый и уж тем более новый читатель не отреагировал никак.
У Слуцкого был опыт пауз. Если счёт вести приблизительно, он позволил себе — или оказался вынужденным — молчать пару раз примерно по десять лет. В 1940-х — начале 1950-х годов и в конце 1970-х — первой половине 1980-х. В последнем случае молчание было условным: выходящие книги не давали представление об истинном Слуцком.
После пауз — временный подъём интереса к нему. Разумеется, у него всегда оставался его постоянный читатель-приверженец, выкованный только им, вне читательской конъюнктуры.
Как ни парадоксально, дерзкий (у него сказано о «трофейной дерзости») Слуцкий — тип срединного протестанта без крайностей, каковым был по существу совестливый советский интеллигент. То состояние умов, которое в своё время Эренбург сформулировал как молчание, Слуцкий записал, но протрубил вслух частично, под сурдинку. Слишком многое осталось в столе, да он и не пошёл до конца. Однажды он обронил: «Среднему поэту легче напечататься, чем хорошему. А у хорошего поэта больше шансов напечатать свои средние стихотворения, нежели отличные». Сказано точно, но дела это не меняло.
В июне 1976-го умер переводчик Констанин Богатырёв, претерпевший в апреле нападение в подъезде собственного дома, — его забили то ли кастетом, то ли ржавой трубой. Он лежал в реанимации, почти не приходя в себя.
Богатырёв искусно переводил немцев, в частности Райнера Марию Рильке, тесно и открыто общался с иностранцами, прежде всего с немцами и хорошо их знал ещё и как фронтовик, дошедший до Берлина. После войны его, студента МГУ, обвинили в умысле убить Сталина, приговорили к расстрелу, заменили на 25 лет, он отсидел 10. Инакомыслящая Москва испытала потрясение. Климат времени был таков, что это злодеяние воспринималось как ветер с Лубянки, тем более что в последнее время домой к Богатырёву участились звонки от людей без имени-фамилии. Богатырёв не был диссидентом. К его гробу стеклись очень разные люди.
Борис Мессерер, художник:
Хоронили Костю после отпевания на Переделкинском кладбище неподалёку от могилы Бориса Пастернака. Был ясный солнечный день. Вокруг церкви собралось очень много народа, много иностранных корреспондентов. Мы с Беллой приехали проститься с Костей. Выйдя из машины, увидели Андрея Сахарова с Еленой Боннэр, стоявших у деревянного забора напротив входа в переделкинскую церковь. Мы подошли поздороваться. Их окружала целая свора кагэбэшников. Присутствие Андрея Дмитриевича на похоронах придавало ритуалу особую значительность.
Мы заговорили о случившемся. Сахаров был убеждён, что это спланированная акция. Вся московская литературная общественность была взбудоражена известием о гибели Кости Богатырева. Это событие могло оказаться началом нового этапа преследования инакомыслящих. Я увидел стоявших невдалеке Василия Аксёнова и Юлика Даниэля, Лидию Чуковскую, Игоря Шафаревича, Бориса Слуцкого и Владимира Корнилова.
Да, они стояли рядом, через запятую, патриоты Шафаревич и Слуцкий, такие непохожие.
Казалось бы, сахаровская идея конвергенции могла прийтись Слуцкому по нраву, поскольку он всю жизнь терпеливо возился с антисоветчиками, пытаясь сохранить их для русской литературы и живописи и процветания державы. Не произошло. Он порвал с идеологией, уйдя в онтологию. Этого никто не оценил. Потому что счесть норму героикой трудно.
Многолетняя собеседница Слуцкого Наталья Петрова свидетельствует:
Но вот уж когда началась кампания по битве с Солженицыным, Слуцкий был другим (чем в истории с Пастернаком. — И. Ф.). Я помню, как он рассказывал мне, что его вызывали в ЦК и проводили с ним беседу по Солженицыну, сколачивая «писательское мнение». Он очень выразительно разыграл мне этот диалог. С ним говорили весьма доверительно:
— Но ведь он не очень большой писатель? Ведь правда? И характер неприятный, трудный. Ведь так? Ну несимпатичный человек, ведь правда? Ну трудно же с ним...
Слуцкий с Солженицыным не был близок. Наверное, они друг другу не должны были очень уж нравиться и, насколько я понимаю, не нравились. Но Слуцкий прочитал в ответ на ласковое, но настойчивое приглашение в союзники небольшую, как он её назвал, «культурно-просветительскую лекцию на тему: власть и писатель» с примерами из истории русской литературы, напомнив, что с большим, настоящим писателем власти всегда трудно. С Толстым, например, очень трудно. И с пониманием, что можно, чего нельзя, и с пониманием политических задач руководства, и, наконец, просто с характером и неприятной манерой отстаивать свои мысли, даже видя, что это бестактно.
— Ну, зачем же вы сравниваете Солженицына с Львом Толстым?
— А с кем же ещё мне его сравнивать?
Поражает обилие именно женщин, очень точно видевших натуру Слуцкого, понимающих его неблагозвучную лиру, зорко рассмотревших его лицо. Вот очерк его лица, тончайший портрет, написанный Натальей Петровой:
