«Бухарест» не прославился в своё время лишь потому, что о нём никто не знал. В трёхтомнике сразу за «Бухарестом» идёт стихотворение «Пред наших танков трепеща судом...» — о городе Содоме[68], о праведнике-большевике, взывающем к освободителям-судиям:
Ломайте! Перестраивайте! Рушьте!
Здесь нечему стоять! Здесь всё не так!
Мы ещё вернёмся к этим словам.
ГРОЗНЫЕ ШЕСТИДЕСЯТЫЕ
В мемуарной книге Вяч. Вс. Иванова «Голубой зверь» автор вкратце рассказал о том, как в новогоднюю ночь 1960 года Давид Самойлов, находясь у него на даче, надерзил Пастернаку: вас, дескать, не поймёшь, за красных вы или за белых. Слуцкий, когда Пастернак предложил выпить его здоровье, сказал:
— Я уже здоров.
Так начинались шестидесятые.
Вспоминается стих Евтушенко: «Компании нелепо образуются».
Бывали компании и получше. В мае 1960-го состоялись дни литовской поэзии в Москве. Из Вильнюса прибыло двенадцать поэтов, среди них Антанас Венцлова, Теофилис Тильвитис, Эдуардас Межелайтис, Владас Мазурюнас, Вацис Реймерис, Альфонсас Малдонис, Юстинас Марцинкявичюс, Эугениус Матузявичюс, Альгимантас Балтакис, Антанас Ионинас, Юдите Вайчюнайте, Владас Шимкус. Они выступали в Политехническом, ЦПКиО им. Горького, в цехах ЗИЛа. В посещении Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина и в прогулке по Москве гостей сопровождал Слуцкий. Кто как не он должен был это делать? Лирика Межелайтиса, «Поэма начала» Марцинкявичюса — его рук дело. Над переводами того и другого, кроме него, работали Межиров, Самойлов, Левитанский. За книгу «Человек» Межелайтис получил Ленинскую премию (1962).
Тридцать первого мая 1960 года в Переделкине умер Борис Пастернак. Семён Липкин: «Мы встретились после похорон Пастернака. Слуцкий нервно стал расспрашивать
меня о похоронах... Слуцкий вбирал в себя каждое слово. Мне стало его жаль».
Хоронили Пастернака в Переделкине 2 июня. Об этом много написано. В этой книге уместней всего привести свидетельство саратовского друга Слуцкого Бориса Ямпольского (о нём — дальше).
Доступ к телу был прекращён. Это сразу разнеслось. Разговоры смолкли. Стали сходиться на линию от крыльца до ворот. Ждут. Тишина. Застрекотали киноаппараты. Выносят.
В проход, над толпой, над головами, чуть покачиваясь — в последний путь. Его лицо обращено к небу. За ним, заполняя проход, толпа на глазах превращается в процессию, вытягивается из ворот. Сворачивает на дорогу вдоль штакетника.
Погребальный автобус, ожидавший у ворот, молча отвергнут. Понесут на плечах. Будут ежеминутно на ходу подменять друг друга. И не всем ещё достанется.
Неправомерно коротким кажется мне этот последний путь. Ещё нести и нести бы, вот так, над головами, трижды вокруг Москвы! А мы уже спустились к мосту и сворачиваем на кладбищенский косогор. Моим путём обратно, на то самое сельское кладбище.
Передние придерживают гроб на плечах, задние поднимают во всю длину рук. Процессия рассыпается и окружает открытую под тремя соснами могилу.
Я уже стиснут так, что платка из кармана не достать. То и дело запрокидываю голову, чтобы свежего воздуха глотнуть.
Напряжённая тишина... Слышу, что начался уже траурный митинг, но слов от волнения не разберу. «Кто выступает?» — шепчет примостившийся с блокнотом у меня на спине паренёк. И женский шёпот: «Асмус, профессор МГУ».
Асмус говорит о человеке, который одинаково уважал труд плотника и труд музыканта. О невысокомерном художнике. О гражданине, что расходился не только с нашим правительством, но с правительствами всех времён и народов. Придя к концу жизни, Борис Леонидович отрицал всякое насилие и в этом был не прав. Однако и не соглашаясь с убеждениями Бориса Леонидовича, нельзя не уважать его убеждений.
«Август» Пастернака идеальным образом совпал с картиной его похорон.
В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Глядя в лицо моё умершее,
Чтоб яму вырыть мне по росту.
Слуцкий прекрасно помнил эти строки, впоследствии обыграв их у себя:
Мне б не ругать и не судить —
всё это слишком просто, —
а мне бы дерево свалить,
сосну себе по росту.
(«Кому какая боль больней...»)
Конечно же, он говорит о сосновом гробе.
В те годы пришла новая волна женской поэзии. Ещё царила живая Ахматова, несколько проигрывая невиданному, беспрецедентному валу Цветаевой. В силу входили Белла Ахмадулина и Юнна Мориц. Но приходили новые, и они, похоже, были вне пары, а как-то в некоторой непросчитанной группе. Такую одиночку — посреди других — распознал Слуцкий.
В журнале «Октябрь» (1961. № 1) появился его панегирик «Первые стихотворения Светланы Евсеевой»:
Бывают стихи, похожие на дома, срубленные из отдельных брёвен. Такие стихи легко цитировать. Часто они — просто цитаты, находки, строки или строфы, к которым пристроены подъездные и выездные пути объяснений.
Бывают стихи, похожие на людей. Из человека — трудно цитировать. Отдельная рука — это отрубленная, мёртвая рука. Она ничуть не похожа на живую, тёплую руку, работающую и дарящую.
Двенадцать стихотворений Светланы Евсеевой, опубликованные «Юностью», не поддаются пересказу. Проще всего их прочитать, благо под последней страницей журнала стоит завидная цифра — 510 000 экземпляров.
Дальше можно прочесть нечто, начисто расходящееся с репутацией Слуцкого как отрицателя метафоры:
Потом — метафоры. Самый наглядный, бьющий в глаза элемент евсеевского дарования. Последнее время не везёт ему в русской поэзии. Даже величайший метафорист наш в конце своего пути сокрушённо говорил: «Ищем речи точной и нагой».
И всё-таки «пресволочнейшая штуковина» — метафора — существует, и Евсеева пишет о рыбачках, три дня и три года ждавших возвращения мужей из плавания: «Уши — раковины морские: в них всё время гремело море». <...>
Товарищи из «Юности» на этот раз (как и во многих других случаях) не поскупились на полосы, не просто представили поэта, а показали его во весь рост.
В том же номере ещё три цикла, ещё три фотографии, три молодых девичьих лица: Новелла Матвеева, И. Кашежева, Т. Жирмунская.
Уитмен когда-то вполне ошибочно заявил:
Молодые женщины — красивы,
Но старые гораздо красивее.
Очень хорошо, что «Юность» представила сразу четырёх поэтов-женщин и что все они молоды и талантливы.
Есть ли основания отказывать Слуцкому в офицерской галантности?
Заметим сознательный прокол Слуцкого. «Пресволочнейшей штуковиной» Маяковский называл всю поэзию целиком. Выходит, Слуцкий уравнивает эти вещи: метафору — и поэзию.
Слуцкий возносит хвалу Евсеевой, а в кулуарах была молва: влюблённая Евсеева сутками напролёт очарованно ходит вокруг дома... Давида Самойлова.
