Лазарев передвигался только бего́м. На войне он был командиром разведроты, лейтенантом. Он выбежал из жизни, когда ему было под девяносто.
По соседству на небоскрёбистых подсинённых стенах бывшего Дома Моссельпрома[81] крупным шрифтом горит знаменитый рекламный слоган Маяковского «Нигде кроме как в Моссельпроме», изображены товары народного потребления (бутыли да табак) — панно А. Родченко и В. Степановой (1924—1925), у высоченной двери подъезда висит
памятная доска в честь академика В. В. Виноградова. На Моссельпром работал Маяковский, злые языки это учреждение называли Моссельбрик или Осельпром, шаги великана и его трость поныне слышны в окрестности.
Там, на самом верху, некогда была мастерская Ильи Глазунова. Маэстро время от времени прохаживался в задумчивости по моему переулку. Когда-то, будучи бездомным завоевателем столицы, он был пригрет Слуцким, написал его портрет (1959).
Илья Глазунов:
Во время фестиваля[82] я познакомился с Борисом Абрамовичем Слуцким. Он был удивлён, что до знакомства с Евгением Евтушенко я не знал о его существовании. Слуцкий, родившийся в 1919 году, прошёл фронт... <...> Это был коренастый человек с рыжевато-русыми волосами, выдержанный и невозмутимый. В разговоре он был немногословен и иногда от внутренней деликатности и смущения становился багровым, отчего усы на его лице светлели, а глаза становились серо-стальными. «Вам, Илья, нужны заказчики, иначе вы умрёте с голоду, — сказал он, рассматривая мою “квартиру”. — Я знаю, что вы уже нарисовали портрет Анатолия Рыбакова — он очень доволен вашей работой. Я говорил, — продолжал он, — с Назымом Хикметом, он хочет, чтобы вы нарисовали его жену. Как вы знаете, он турецкий поэт, а сейчас влюбился в почти кустодиевскую русскую женщину, очень простую на вид, — милая баба и его очень любит». <...> К моей радости, они остались очень довольны портретом. <...> «Теперь вы должны нарисовать жену самого богатого писателя Саши Галича, учтите только, что он, впрочем, как и я, — улыбнулся Слуцкий, — большой коммунист, и у власти, в отличие от меня, в большом почёте. Мастерит даже, как я слышал, — какой-то фильм о чекистах. Денег, повторяю, прорва — человек в зените».
Слуцкий находил в работах Глазунова «страдание».
В стихах более поздних, вослед этим отношениям, Слуцкий высказался поточнее, но и порезче:
Нашему брату — профану
этот прохвост показал,
что не совсем пропала
живопись; можно зал
даже большой переполнить
и развлечь почти всех.
Вот что заставил вспомнить
глазуновский успех.
(«Нашему брату — профану...)
Моссельпром левым боком и тылом смотрит на мой переулок — Нижний Кисловский. Другая сторона дома выходит на Калашный переулок, куда когда-то своевольно, надев зимнюю шапку, выпала вниз головой жена художника.
Страшно.
Но я о другом.
Рассказывают, в Доме Моссельпрома, населённом важными людьми, в основном военачальниками, после войны обитал поэт Семён Гудзенко, который был женат на чьей-то высокородовитой дочке из этого дома, и когда поэт за полночь приходил в подпитии, его туда не пускал милиционер, постоянно стерегущий драгоценный подъезд.
Образ поэта в чистом виде. Его положение в мире, под звёздным ночным небом.
У Гудзенко сказано (1946):
Мы не от старости умрём —
от старых ран умрём.
(«Мы не от старости умрём...»)
Какие там старые раны? Семёну Гудзенко, когда он умер, было тридцать. А раны — старые. Им тыща лет. Поэт таким рождается. Он написал, что выковыривал ножом из-под ногтей чужую кровь. Об этом и речь.
У Межирова есть восьмистишие памяти Гудзенко:
Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ...
Да мы и не жили на свете, —
Наш возраст в силу не вошёл.
Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь, —
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать.
Дом, в котором я живу, тоже ничего себе. На нём пара бронзовых досок — драматурга Б. Ромашова и немцев-эмигрантов Фридриха и Конрада Вольфов, отца и сына, писателя и кинорежиссёра, сведённых на совместной доске. Здесь же вырос и брат Конрада, сын Фридриха — Маркус, будущий глава Штази (восточно-германской внешней разведки).
Когда я в Германии рассказал об этом факте одной пожилой фрау, она вскрикнула почти радостно:
— Мишка!
Правда, она памятник Чехову в Камергерском переулке принимала за изваяние Пушкина...
Однако в доме моём жили и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, и академик Сергей Иванович Соболевский, и драматург Всеволод Вишневский, и литератор Николай Гайдовский, тоже по преимуществу драматург. Я прочёл некоторые сочинения всех экс-соседей, специально посещая Ленинку.
Теперь о Соболевском (1864—1963). Напомним: филолог-классик, преподаватель древних языков, переводчик. Академик (1928), профессор (1892). Преподавал в Московском университете до 1917-го, руководил созданием классического отделения в ИФЛИ и несколько лет преподавал на нём, позднее заведовал античным отделом в Институте мировой литературы АН СССР. О нём говорит академик М. Л. Гаспаров в книге «Записи и выписки»:
Античным сектором в институте <мировой литературы> заведовал Сергей Иванович Соболевский. Когда я поступил под его начальство, ему шёл девяносто второй год. Когда он умер, ему шёл девяносто девятый. Было два самых старых античника: историк Виппер и филолог Соболевский. Молодые с непристойным интересом спорили, который из них доживёт до ста лет. <...>
Он уже не выходил из дома, сектор собирался у него в квартире. Стол был чёрный, вроде кухонного, и покрыт газетами. Стены комнаты — как будто закопчённые: ремонта здесь не было с дореволюционных времён. У Соболевского было разрешение от Моссовета не делать ремонта — потому что от перекладки книг с его полок может потерять равновесие и разрушиться весь четырёхэтажный (пятиэтажный. — И. Ф.) дом в <Нижнем> Кисловском переулке.
Во времена Слуцкого ещё жили подобные гиганты. Библиотеку Соболевского унесли давным-давно, дом не рухнул. Но трясётся от изредка проезжающих грузовиков. Бывают и танки, идущие рядом, вдоль по Воздвиженке, с Красной площади, с парада. Мнится, дом стоит на незримом фундаменте той библиотеки.
В той же книге академик Гаспаров писал: «...Когда в 1958 <1957> вышла “Память” Слуцкого, я сказал: как-то отнесётся критика? Г. Ратгауз[83] ответил: пригонит к стандарту, процитирует “Как меня принимали в партию” и поставит в ряд. Так и случилось, кроме одного: за 20 лет критики именно “Как меня принимали в партию” (“...Где лгать нельзя и трусом быть нельзя”) не цитировалось почти ни разу и не включалось в переиздания вовсе ни разу. (“Был один случай”, сказал мне Болдырев, но точно не вспомнил). Для меня это была самая меткая пощёчина, которую партия дала самой себе. <...> Седакова[84] подарила свою книжку папе римскому, он сказал: “Читаю по стихотворению в день, а когда не всё понимаю, то смотрю на вашу фотографию, и помогает”; она удивилась. Я вспомнил Слуцкого “Какие лица у поэтов!”...»
