Было и посерьёзней. Силис вспоминает:
...раздался телефонный звонок. Я был в мастерской один. В трубке услышал знакомый голос Бориса. Слегка взволнованный и необычно низкий:
— Вы, наверное, знаете, что Таня умерла. (Короткая пауза). Её похоронили («похоронили», а не «похоронил») на Пятницком кладбище. Я хочу, чтобы вы взялись за сооружение памятника Тане. Это должен быть большой чёрный камень, и на нём должна (должна!) быть изображена бегущая лань.
Предложение это мне сразу же показалось странным и неприемлемым. Неприемлемым хотя бы потому, что с самого начала исключалась возможность творческого поиска. Это уже было не похоже на того Слуцкого, которого мы знали. Чувствуя внутреннее напряжение в тембре голоса говорящего, я не стал вступать в дискуссию по поводу образа (потом разберёмся!). Мне важно было узнать некоторые детали чисто профессионального характера: где достать камень, какой камень, габариты участка и так далее.
В качестве поясняющей справки хочу добавить. К мемориальному жанру мы всегда относились отрицательно. Брались за эту работу неохотно и большей частью из чисто гражданского долга. Так было с памятниками Н. Заболоцкому, Назыму Хикмету, Марку Бернесу и другим. В данной ситуации отказаться мы не имели права. Я спросил Бориса, когда мы встретимся, с тем чтобы вместе съездить на кладбище и совместно обсудить некоторые детали предстоящей работы.
— Сейчас, — безапелляционно и даже как-то зло сказал Слуцкий.
— Сейчас невозможно. Нет Лемпорта, а завтра с утра мы на неделю улетаем в командировку на установку нашей работы.
— Нет. Только сейчас! — так же жёстко повторил голос из телефонной трубки.
Я несколько растерялся от необычной неделикатности и настойчивости Бориса. Пустился в пространные объяснения причин невозможности нашей сиюминутной встречи. Слуцкий меня не слышал. Не хотел слышать.
— Ну ладно! — с нажимом сказал он и опустил трубку. Это и был мой последний с ним разговор.
Приходится говорить о личном.
Личное в данном случае таково, что мой отец жил в Саратове, а я на другом конце земли, и мы переписывались с детских моих лет. Отец присылал мне в письмах стихи Слуцкого. «Бог», «Хозяин», «Покуда полная правда...» — эти стихи я получил по почте.
В том же 1967-м, о котором я здесь уже говорил, я посетил Саратов. Вижу тот свой визит в книжный магазин, где Юра Болдырев состоял в директорах-продавцах.
Поскольку речь о Слуцком, надо сказать — о Борисе Ямпольском. Это саратовский Ямпольский, не тот, не московский.
Этот человек походил внешне на Дон Кихота — высокий, костистый и рыжий. Ему было сорок шесть. Он и был саратовским слуцковедом, если не слуцкофилом или даже слуцкоманом. Своеручно создал — отобрал стихи, отпечатал на пишмашинке и переплёл — четыре тома своего Слуцкого. Вокруг него кучковалась интеллигенция и молодёжь, озабоченная литературой. Среди них, в частности, Любовь Кроваль, уже тогда известная в цехе пушкинистов, ведущая переписку с Булатом Окуджавой в основном на тему Пушкина, а в миру администратор саратовской гостиницы в центре города.
Мой отец тоже был охвачен неистовой деятельностью этого человека по пропаганде Слуцкого. Оттуда шли эти копии, пересылаемые мне. Между прочим, у Ямпольского в гостях я впервые увидел живой почерк Пастернака: письмо Ямпольскому. С этим неподражаемым БП без всяких точек в финале эпистолы.
Ямпольский отсидел 10 лет. Его взяли в мае 1941-го. Он, тогда старшеклассник, разговаривал с друзьями-однокашниками о литературе. В качестве вещдока оказалось хранение портрета Троцкого. В процессе реабилитации отсидяга запросил показать ему тот самый портрет. Это была выдранная из школьного учебника фоторепродукция — Луначарский в революционном френче и пенсне.
Ямпольский зарабатывал на жизнь малеванием киноафиш. Художник в некотором роде. Он усмехался по этому поводу.
Был такой вечер. В Саратов из соседнего волжского города приехал довольно известный эстрадный актёр с программой в духе Райкина. Ямпольский мне сказал: мы с ним подельники, нас проходило по делу много человек, а осталось только двое, пойдём с тобой на концерт, потом вместе посидим-поразговариваем у меня (жена Ямпольского — тоже оттуда, из зоны).
Концерт был так себе, мы шли по вечернему Саратову разрозненными кучками, и вдруг ко мне подошёл Ямпольский с белыми глазами.
— Он тебя боится, извини.
Пришлось мне развернуться, уйти.
Потом Ямпольский объяснял страх товарища тем, что тот после первой отсидки ещё пару раз навещал места не столь отдалённые и больше туда не хочет.
Я передаю воздух эпохи. Чтобы было ясно, как по этому воздуху распространялся Слуцкий. Как и почему.
Я был совершенно уверен, что саратовского юношу Юру Болдырева заразил Слуцким Борис Ямпольский, художник захолустного кинотеатра. Так и есть. Ямпольский напишет: «В те приснопамятные времена я и познакомил моего стихочея со стихами “из стола” Слуцкого, а самого Слуцкого с моим стихочеем».
Борис Слуцкий:
Я слишком знаменитым не бывал,
но в перечнях меня перечисляли.
В обоймах, правда, вовсе не в начале,
к концу поближе — часто пребывал.
В двух городах лишь — Праге и Саратове, —
а почему, не понимаю сам, —
меня ценили, восхищались, ратовали,
и я был благодарен голосам,
ко мне донёсшимся из дальней дали,
где почитатели меня издали.
(«Я слишком знаменитым не бывал...»)
Болдырев, не указав инициалы посвящения, написал в примечании к этому стихотворению, что ему неизвестен адресат Слуцкого. Это результат размолвки с Ямпольским.
Они по-разному смотрели на принцип издания Слуцкого: Болдырев хотел обнародовать много, Ямпольский требовал отбора. По этой же причине Ямпольский не упомянут в интервью Болдырева М. Белгородскому (см. ниже), даже в сюжете знакомства Болдырева со Слуцким.
С Борисом Яковлевичем Ямпольским мы больше никогда не виделись. Задним числом я узнал о том, что в самом начале семидесятых у него были недоразумения с КГБ, в которых был замешан и Ю. Болдырев вместе с другими саратовскими «стихочеями», но дело замяли, поскольку одна из потенциальных подследственных покончила с собой и власти во избежание излишнего шума тихо по-партийному отделались газетной статьёй «У позорного столба», и фигуранты незаведённого дела рассыпались по стране. Ямпольский оказался в Петрозаводске, а потом в Ленинграде. Перед этим он написал цикл рассказов «58» (статья, по которой сидел, и количество рассказов) и, исчезая из Саратова, запрятал рукопись в подвале своего дома.
Ямпольский пишет:
Когда повеяло гласностью, что называется, без дураков, я приехал за рукописью — а её, к ужасу моему, на том месте не оказалось. После уличной встречи с одним из следователей КГБ мне стало понятно, что он знает рукопись, читал её, и что, значит, она — у них. <...>
Единственный, кто читал рукопись целиком — Борис Слуцкий. Память об этом — надпись на подаренной книжке: «Борису Ямпольскому от Бориса Слуцкого. В надежде славы и добра, в надежде и уверенности».
О Слуцком можно смело сказать — ни дня без строчки. Книгу под именем Юрия Олеши с таким названием — «Ни дня без строчки», — смонтированную другими людьми (М. Громовым при возможном участии В. Шкловского) из разрозненных записей Олеши, Ямпольский не полюбил, а Олешу любил. «Законченное тонет в сырье. Афродита не вышла из пены морской. Но видишь её! И так соблазнительно вывести!» Что он сделал? Свой собственный монтаж тех же листков из груды папок — по существу и чаще всего стихотворений в прозе.
