– Пап, я устала! – густой ледяной ветер подхватывал слова, разрывая их на куски и смешивая со снежинками, уносил в южном направлении. Но до папы они все-таки долетали.

– Потерпи, Лю! Еще разочек и все, – слегка запыхавшийся, но явно довольный папа в очках-хамелеонах с толстыми линзами был здесь, в Кировске, в своей стихии. – Если задуло, то это, может, и дня на три. А мы всего на неделю приехали, что ж нам время терять?

Тогда в 1991-м подъемника для чайников на горнолыжном комплексе «Айкуайвенчорр» не было. А если и был, то платный – нам не по карману. Первые горнолыжные шаги я делала на одном из пологих выкатов, так называемом «балетном склоне». Буран то стелился поземкой, то вздымался обжигающим ледяным бризом. На горе не было ни души, и только фиолетово-синий комбинезон тащил голубую курточку вверх на стареньком самодельном бугеле. Поднявшись «еще разочек», мы отдышались, снова спустились и с чувством выполненного долга отправились на съемную квартиру. В горнолыжных ботинках маленьким ножкам топалось неудобно. Но желание скорее снять две большие гири настолько грело, что я порхала в них, как в сапогах-скороходах.

– Девочка! Ты такая маленькая, а уже горнолыжница. Сколько ж тебе лет?– у ларька ко мне наклонился веселый мужчина с усами как у казака в одноименном мультике.

– Три с половиной! – голубая курточка гордо выпрямилась. – Мы с папой даже в буран катаемся, – по-детски неидеальная буква «р» умиляла беседу…

Постсоветская разруха не ценила военных, и жили мы небогато. Всю папину зарплату тратили на поездки в горы, походы и встречи с друзьями. Особенно полюбились долгие вечера на поляне в Битцевском лесу, когда веселая компания собиралась у костра и протяжно пела под гитару бардовские песни. Поздний ребенок, я еще тогда привыкла к общению с людьми намного старше меня. Определенно они казались интереснее сверстников.

– Мам, хочу в школу, – как только стукнуло шесть, я тут же заявила о самостоятельности.

– Ну давай попробуем…

Маленькая, худющая, похожая на нарезной батон с торчащими ребрами, облаченная в традиционно белую рубашечку, я отправилась в «джунгли». Так папа назвал школу, когда за свою излишнюю открытость я сразу же пострадала от злых языков одноклассниц и их мамаш. С мальчиками было проще. Отношения строились на общих интересах – побегать на свежем воздухе, играя «в полицейских» или «в пиратов». Такое времяпрепровождение увлекало куда больше томных посиделок с девочками и обсуждений «у чьей куклы платье красивее» или «муж богаче». На правах друга я приобрела у мальчишек авторитет, чем девочки были крайне недовольны. Они не делали явных гадостей, просто бойкотировали пацанку. Молчание джунглей не сильно расстраивало, но на характер повлияло, проращивая во мне образ мышки. Не серой и забитой, но маленькой и способной в любой момент без следа скрыться от злой реальности в собственных мечтах и размышлениях.

– Посадил дед репку… – известные слова Оксана Юрьевна читала за автора. – …Тянет-потянет, вытянуть не может. – К доске на импровизированную сцену один за другим выбегали дети в хенд-мейд костюмах. Сгорбленная бабка в платочке, внучка с косичками-колосками, Жучка с выкроенным из опушки старой дубленки хвостом, кошка с нарисованными черным фломастером на лице усами.

– …Позвала кошка мышку! – Серые лосины на тоненьких ножках, вязаная жилетка, картонные ушки, приклеенные к ободку, – мой выход.

Тогда, будучи мышкой, я поняла, как важно делать вместе. Иногда не хватает совсем немного, чтобы осуществилось задуманное. Быть малой, но решающей силой мне невероятно нравилось.

После второго класса родители решили поменять мое место учебы. В соседнем здании открылась частная начальная школа. Помню, как сложно им было платить за обучение. Но именно оно дало мне возможность душевно окрепнуть и раскрыться. Да так, что к моменту перехода в обычную среднюю школу было уже не закрыть…

С пятого и до окончания учебы я умудрилась поучиться во всех классах от «А» до «Д». Это была крайняя мера, которую применял педсовет для усмирения дикорастущего неуемного диссидентства недавней мышки. Переходный возраст кормил ядреным гормоном не только мою кровь. Компания одноклассников не терпела лицемерия, которое встречалось в джунглях на каждом шагу, и стала живым эпицентром подросткового максимализма школы. Тема бунтарства лейтмотивом звучала на страницах дневника, начатого мной в пятом классе, и переплеталась с многочисленными влюбленностями.

– Нет, это невозможно. Что она себе позволяет? Совсем без царя в голове… – шипела русичка, выпроваживая меня из кабинета. Показывая средний палец закрывшейся перед носом двери, я думала, что «царь в голове» – это вообще-то неплохо. Но точно им никогда не станет кто-то из людей. Для твердолобых постсоветских педагогов, уставших от нестабильности девяностых, я была отвратительным бельмом на глазу. Только ленивый из них не троллил негодницу.

Пока на летних каникулах преподы переводили дух, я штурмовала наглостью детский лагерь «Спутник». Долго терпевший усатый замполит на третьей смене принял решение перевести оторву из пятого отряда в первый. Старшие обитатели лагеря, считавшие себя хозяевами жизни, моканием головы в унитаз доходчиво объяснили мне «где зимуют раки». И все же я стояла на своем, со временем заслужив уважение даже у них. Старшакам нравилось мое стремление не плыть по течению, а оставаться собой.

Юной анархистке нужно было бороться с системой. Неважно, с какой и зачем. Главное – противостоять. С коллегами по подростковому цеху мы боролись «за правду». Не находя ее за партой, с удовольствием прогуливали уроки. Проводили академические часы на квартире одного из лодырей, чьи предки были на работе. Иногда слонялись по улицам с панасоником, из колонок которого вырывалась все более тяжелая музыка. Это был конец девяностых. Нам было тогда все глубоко пофиг…

– Лю. А ты никогда не задумывалась, в чем смысл жизни? – спросил меня однажды дядя Саша, завсегдатай походной компании родителей. Битцевский лес окутала безветренная тьма, поднимая кудрявый дым костра между подмосковными соснами.

– Задумывалась. Но пока не могу сформулировать.

– Смысл жизни – почувствовать Господа в себе… – Не знаю, был ли верующим дядя Саша, и что конкретно он имел в виду. Но эти слова оставили глубокий след в моей душе. По нескольку раз в год я вспоминала их, каждый раз понимая по-разному, но никогда не понимая до конца.

– Ирк, а кто это? – шепотом спросила я подругу, через много лет ставшую крестной моей дочери. На улице было темно, только огоньки тлеющих сигарет и чиркающих зажигалок освещали двор старенькой хрущевки. Все чаще свободное от школы время я проводила у бабушки в Мытищах. Как обычно, мы с Ирой и еще несколько ребят сидели на исписанной маркерами деревянной лавочке. Высокий парень в косухе, старше нас на пару лет, стоял, поставив ногу на пенек. Так удобнее было играть на гитаре, которую он принес из темноты.

– …Я хотел бы остаться с тобой. Просто остаться с тобой. Но высокая в небе звезда зовет меня в путь… – трубадур благородно поднял глаза в небо.

– Русак. Джавтаев. Из девятого «В». По нему все Мытищи с ума сходят. Ты чего, не знаешь? – заверещала Ирка. Похоже, я неправильно поставила вопрос. Парень был хорош собой, но меня больше заинтересовали строки, которые он пел.

– А что это за песня? Не знаешь, кто автор?

– Бакулина, ну ты даешь! Это ж группа «Кино», Виктор Цой. Русский рок, в общем.

Это было время без мобильных телефонов, когда стационарные соединялись с розеткой длинными десятиметровыми проводами. Но дворовые ребята могли не звонить и даже не заходить друг за другом. Достаточно было программофонить снизу, ожидая появления абонента на балконе или в окне. Открытый канал связи работал и в обратном направлении.