Фон был едва намечен, парадное платье с кружевами и причёска со страусовыми перьями набросаны вчерне; художница занималась тщательной прорисовкой лица и рук. Жильбер подивился тому, как удачно найдена поза: не греша против истины, мадам Виже-Лебрен умело скрывала недостатки своей модели, выводя на свет её достоинства. Большой бант, прикреплённый к лифу под самым декольте, привлекал взгляд к полной груди Марии-Антуанетты и ее безупречной формы рукам, обнажённым по локоть. Лицо было повёрнуто вполоборота, чтобы большой нос и выступающая нижняя губа — отличительная черта всех Габсбургов, — были не так заметны, зато выразительные серые глаза, пусть и не самой изящной формы, смотрели прямо на зрителя так, что тому хотелось поклониться.
Надо будет заказать Виже-Лебрен портрет Адриенны. Не сейчас, разумеется, — потом, когда она родит и оправится от родов. А может быть, лучше семейный портрет? Они вдвоем, Анастасия и Жоржик. Как, наверное, трудно рисовать детей: их ведь не заставишь стоять неподвижно по целому часу. Вот что: нужно уговорить госпожу д’Айен! Да, это будет отличный подарок для Адриенны! Она повесит портрет в их новом доме, это утишит её грусть от расставания с матерью…
— Ах, как мило! — раздался насмешливый голос. — Вы совсем меня не слушаете!
Жильбер встрепенулся.
— Виноват, ваше величество! Я так залюбовался портретом, что, каюсь, забыл про оригинал. Надеюсь, вы позволите мне искупить свою вину, совершив беспримерный подвиг в вашу честь!
— О ваших подвигах мы уже наслышаны, — тем же тоном продолжала Мария-Антуанетта. — Расскажите лучше о чужих. Это будет вам наказанием.
— О, вы плохо меня знаете, если считаете, что рассказывать о других людях, которые храбрее, умнее, лучше меня, причинит мне страдания, напротив! Мне понадобится больше времени, чем нужно госпоже Виже-Лебрен, чтобы закончить ваш портрет. С кого прикажете начать?
Мария-Антуанетта сделала вид, что задумалась.
— Верно ли говорят, что граф Ферзен вёл себя храбрее многих французов? Вот будет забавно, если он получит крест Святого Людовика из рук моего супруга раньше, чем какой-нибудь шведский орден!
— Полковник Ферзен в самом деле отличился во время штурма редута фузилёров; граф де Дама и герцог де Лозен отзывались о нём как о человеке изрядной честности и доблести, но если вам интересны подробности, спросите лучше у них: я не имел счастья видеть графа в бою, поскольку находился с американской армией. Могу вам рассказать о французских волонтёрах, например, о господине де Жима. Это воистину редкий образец чисто гасконской неустрашимости и презрения к опасности в сочетании с верностью своим друзьям и чуткой, отзывчивой душой…
— Да, вы стали настоящим американцем! Зачем вы всё ещё носите этот мундир, если мой муж сохранил за вами полк? Скажу вам по секрету: ему может быть неприятно видеть своего подданного в мундире иноземной армии.
— Его величество прекрасно знает, что я всегда служу своему отечеству и своему королю, какого бы цвета мундир я ни носил.
— Довольно о мундирах! Расскажите мне лучше, какие платья носят американки.
…В Париже Лафайет сразу отправился на улицу Клери, к госпоже Виже-Лебрен. Они с мужем занимали целых два дома: в одном жили сами и принимали жильцов, в другом же располагались мастерская, академия, где преподавала Элизабет, и выставочный зал, где можно было приобрести разные древности, полотна голландских мастеров, Грёза и Фрагонара, добытые Лебреном. Хозяина не было дома, да маркиза он и не интересовал; в свете говорили, что Лебрен бросил свою первую жену в Голландии, чтобы жениться на молодой талантливой художнице, и теперь наживается на ней, тратя деньги на игру и девок.
Заказать портрет стоило двенадцать тысяч ливров, однако найти время для госпожи д’Айен оказалось непросто: записная книжка Виже-Лебрен была заполнена на полгода вперёд. Пока она листала её, постукивая карандашиком, Жильбер гулял по мастерской, разглядывая готовые портреты. Перед одним он застыл, как вкопанный.
Это была красавица; художнице даже не потребовалось обычных ухищрений — обо всём позаботилась природа. Совсем молодая женщина, не старше двадцати, но её взгляд, поза, осанка излучают уверенность и силу. Ни наивности, ни кокетства, хотя она одета и причёсана по последней моде; она словно говорит: "Я знаю, кто я; а вот кто вы?"
— Это госпожа де Симиан.
Художница стояла рядом с Жильбером.
— Диана де Симиан? Кузина Шарля де Дама?
Виже-Лебрен пожала плечами:
— Фрейлина графини Прованской.
Спускаясь по лестнице, Лафайет припоминал всё, что слышал мельком от своего друга. Диану выдали замуж в пятнадцать лет за Шарля-Франсуа де Симиана, капитана гвардейцев графа д’Артуа. Он тоже отправился в Америку с корпусом Рошамбо. Что же такое Шарль говорил про него… ах да. "Если даже Симиан, женатый на такой красавице, как моя сестра, предпочитает мужчин…" То он просто дурак!
* * *
Жильбер теперь читал всё, что мог найти об Антильских островах. Король разрешил ему пользоваться своей библиотекой из Больших апартаментов, в которой имелись книги и на английском языке, но маркиз всё же решил заглянуть в библиотеку Месье, которая была не менее обширна, а в чём-то и более ценна. Прованс уехал в один из своих замков, Лафайет не рисковал столкнуться с ним нос к носу. Он рассчитывал провести несколько часов в тишине и одиночестве. Потянув дверь на себя, он шагнул вперёд — и остановился на пороге: звук захлопнутой книги прозвучал слишком гулко; застигнутая врасплох дама была смущена. Но Жильбер смутился ещё больше: это была Диана де Симиан.
— Простите; я, должно быть, напугал вас, — произнёс он наконец. — В мои намерения ничуть не входило нарушать ваше уединение. Если моё присутствие вам неприятно, я сейчас же уйду. Но если вы позволите мне побыть здесь немой бесплотной тенью… Жильбер де Лафайет, к вашим услугам.
— Я знаю, кто вы, — улыбнулась Диана. — Шарль много рассказывал о вас.
Эта улыбка сняла все светские преграды; они враз сделались старыми друзьями, которым можно говорить о главном, не заботясь об условностях. Самой лёгкой темой были книги. Жильбер спросил, что она искала в библиотеке; Диана показала ему томик Ричардсона во французском переводе, и Лафайет мысленно порадовался тому, что видел спектакль, поставленный по "Клариссе": романов он не читал, Адриенна же именно по ним выучила английский. С английской литературы перешли к французской; Диана спросила, понравились ли ему "Опасные связи". Жильбер вспомнил, что эта книга, присланная ему по старой памяти герцогом д’Айеном, так и осталась неразрезанной… Роман пехотного капитана Шодерло де Лакло был в большой моде; Лафайет слышал краем уха, будто автор сводит в нём личные счёты, за что и был сослан в дальний гарнизон в Бретани. Промычав нечто неопределённое, он спросил, понравился ли роман самой Диане.
— Да! — ответила она с вызовом. — Я нахожу, что написано ничуть не хуже, чем у Ричардсона, причём без скучной назидательности. Что бы там ни говорили, автор не упивается пороком, как иные, и не бичует его, точно проповедник, а сокрушается о нём. В самом деле, разве не страшно жить в обществе, где любовь — игра?
— Любовь — это Божий дар! — с жаром подхватил Лафайет.
Это прозвучало слишком откровенно, поэтому Жильбер поскорее перевёл разговор на Дама, который что-то давно не пишет. Испросив позволения бывать у госпожи де Си-миан и видеться с ней у общих знакомых, Лафайет ушёл, позабыв о своей книге.
Версаль стал ему мил. Хотя Прованс по-прежнему смотрел сквозь Лафайета и не заговаривал с ним, это лишь придавало пикантности встречам с фрейлиной его жены.
В августе во дворец явился де Грасс, освобождённый из английского плена. Георг III лично вернул ему шпагу, а новый глава правительства лорд Шелберн передал с ним предложения о мире. Виги, желавшие покончить с войной, взяли верх (Жильбер представил себе Чарли Фокса в ораторском пылу), однако война ещё продолжалась: французы отчаянно пытались отбить Гибралтар для испанцев, при этом между офицерами обеих наций, как обычно, царили раздоры и соперничество. В середине сентября англичане разбили раскалёнными ядрами "непотопляемые и несгораемые" плавучие батареи, пытавшиеся штурмовать неприступную крепость. Бочонки с порохом взорвались с таким грохотом, что во всех домах Гибралтара и Альгесираса повылетали стёкла, солдаты и офицеры оглохли на несколько дней, а земля содрогнулась даже в Кадисе. Несмотря на это, осаду не сняли, а Лафайет готовился выехать в Мадрид — прощупать почву для экспедиции на Ямайку.
