В ту самую секунду я понял, хотя и понимать особо было нечего. В нём не было никакого раскаяния за всю боль, которую он причинил мне. Никакого сожаления. Потому что он искренне не считал это неправильным.

От его болезни не было лечения.

Не спрашивайте почему, но для меня это было ослепительно ясным осознанием.

Его невозможно было исправить.

И в тот момент я кое-что вспомнил.

Я вспомнил, когда мне было десять, мы увидели в саду во дворе енота, который шипел, скалился и расхаживал вокруг.

«Бешенство», — сказал он тогда.

«Неизлечимо», — добавил он.

«Бешеное животное невозможно исправить, сынок, — продолжал он, — их приходится просто усыплять».

Он взял перчатки, схватил енота за хвост, положил на бетонный блок и обезглавил.

Урок был выучен. И запомнен, убран на то время, когда понадобится мне снова, спустя несколько лет.

Мой отец был бешеным животным. Его невозможно было исправить.

Его нужно было усыпить.

Может, это был инстинкт, чистое воспоминание того, как мы вместе охотились в горах, или, может быть, это было проще всего сделать, но я схватил нож, поставив лезвие боком, и перерезал ему горло.

Кровь хлестала, пока он выл, бесполезно закрывая порез руками, будто это могло остановить кровь.

Это не было чисто.

Это не было быстро.

У меня был опыт в убийстве только мелких животных. Я понятия не имел, сколько понадобится давления, чтобы сделать достаточно глубокий порез, чтобы он истёк кровью меньше чем за минуту.

Так что он медленно терял кровь. Я смотрел, как он бледнеет. Смотрел, как жизнь блестит и угасает в его глазах. Смотрел, как он становился слишком слабым, чтобы и дальше стоять на коленях, и упал.

Я смотрел, как он делает последний вдох.

На это ушло ужасно много времени.

И это должно было быть тошнотворно. Меня должно было вырвать на себя, на пол, я должен был плакать и что-нибудь ещё.

Но ничего не было.

Мне было холодно.

Я чувствовал себя отстранённо.

Спокойно.

Я вышел из комнаты и пошёл в ванную, старательно смывая кровь с тела, с ножа, затем осторожно обработал порезы на груди, у меня выворачивало желудок при виде их отражения в зеркале.

Я осторожно надел джинсы, длинные носки, походные ботинки, майку и чёрную байку с белыми завязками на капюшоне. В рюкзак я сложил деньги, украденные из бумажников обоих мужчин, сменную одежду, немного еды, зажигалку, кастрюлю и нож. Собрал заплечный мешок и завязал сверху.

В горах Адирондак была весна.

Если когда-либо и было время, в которое юный парень мог надеяться там выжить, это весна.

Уверенный, что других вариантов нет, и что копы будут искать меня через несколько часов, я взял мачете отца из амбара и рванул к горам.

Я провёл в них достаточно времени, чтобы понять, что это был не лучший план. Во-первых, потому что я был один и мог упасть и разбиться насмерть, или наткнуться на медвежий капкан и умереть от заражения. Во-вторых, потому что моя собственная глупость и отсутствие навыков были не единственным, с чем приходилось бороться. Например, Адирондак были домом не только для таких крутых существ, как бобры и куницы, ещё можно было ожидать лосей, чёрных медведей, койотов, рысей и, если верить легендам, ягуаров. Любой из них мог лишить четырнадцатилетнего мальчика жизни.

Весна превратится в лето, и появятся миллионы клещей, и комары не будут давать ни секунды покоя. Лето уступит место осени, и медведи будут искать берлоги на прудах, для спячки, видя в любом источнике мяса хорошую цель. А зимой, ну, выживать самостоятельно в морозных глубинах зимы, стараясь не потерять конечности, было достаточно большой проблемой, как и попытки не стать жертвой какого-нибудь отчаянного койота или ягуара.

Но я знал, что там есть хижины.

Если быть достаточно сильным, чтобы добраться туда, охотники обустраивали хижины. Выживающие тоже. И, хоть вы определённо не захотите связываться с ними, наркоторговцы, которые любили выращивать травку в горах, где ничего не видно, тоже обустраивали хижины.

К тому времени, как я нашёл одну из таких хижин, практически месяц спустя, я исхудал от голода, став тоще обычного, что уже о чём-то говорило. Остались только кожа и кости.

Я мог убивать.

У меня хорошо получалось убивать.

А вот выслеживать и ставить ловушки получалось отстойно.

И в добыче протеина вроде как были более важные части.

По большей части я выживал за счёт дикой черники, клубники, корней индийских огурцов и, как бы отвратительно ни было это признавать, жуков и маленьких ящериц.

Я слабел.

И я умер бы, если бы не нашёл убежище и немного припасов чего-то протеиносодержащего, чтобы заправиться и снова быть в силах охотиться или рыбачить.

Так что, когда я наткнулся на хижину, мне было плевать, какая она была.

Я даже не заметил поле сзади.

Я видел только маленькую лачугу, которая предоставляла место для отдыха не на твёрдой земле и не обнажала меня перед стихиями и хищниками.

Внутри я нашёл кровать и консервированную фасоль.

Технически, это было воровство.

Но отец научил меня, что правила выживания допускают такие вещи.

Я ел фасоль прямо из банки, оставив бесполезную для меня наличку на месте упомянутой банки, в качестве благодарности хозяевам за их гостеприимство.

И лёг спать.

Проснувшись, я увидел перед лицом пистолет.

— Полегче, Джи, — сказал мужчина, стоящий за мужчиной с пистолетом, глядя на меня. — Он всего лишь ребёнок.

— Прекрати это чушь про ребёнка, — сказал Джи, качая головой. — В его возрасте я был главным на улице.

Больше мне ничего знать не нужно было.

Наркоторговцы.

Скорее всего, они выращивали травку.

Ну конечно.

Я отпустил из рук мачете, чтобы поднять руки вверх, с открытыми ладонями.

— Мне просто нужна была еда, — признался я, махая в сторону их припасов. — Я даже оставил на её месте деньги.

Возникла секунда тишины между двумя громилами, лет за двадцать, неопределённой национальности, но по большей части белыми. Тот, который не Джи, повернулся ко мне.

— Ты тут заблудился?

— Я… сбежал, — ответил я.

— Без шуток, — внезапно произнёс Джи, указывая на меня своим пистолетом. — Ты его не узнал? Приятель, этот малой во всех новостях. Там говорят, тебя похитили.

Что ж, это было мне на пользу, не так ли?

Никто не подозревал меня в убийстве?

Было такое чувство, будто груз с плеч подняли.

— Подожди, — произнёс Джи, наклоняя голову на бок, его взгляд стал чуть мудрее, чем можно было ожидать от типичного отморозка. — Если тебя не похищали… и ты сбежал… — он затих, улыбка стала слегка озорной. — Это ты сделал, да? Ты зарезал тех парней? Своего отца и его друга? Чёрт побери, это хладнокровно, малой, — Джи явно нравилась эта информация. — И что теперь, убийца папочки? Ты просто будешь слоняться в этих горах всю свою жизнь? Станешь каким-то сумасшедшим лесником?

Я медленно поднялся на кровати, разминая шею.

— Я не загадывал так далеко.

— Без дерьма. Ты практически наполовину мёртвый, а сезон ещё не разыгрался.

С первой встречи было понятно, что Джи парень без границ. Он вырос на улицах Балтимора, уворачиваясь от пуль и всаживая их в других. Он не был склонен к пощаде, даже для четырнадцатилетнего ребёнка. Но он был за взаимное уважение. И каким бы грубым он ни казался, он был бизнесменом до мозга костей.

Его приятель, Микки, вышел из того же района, но обладал приличным воспитанием, испытывал в жизни какую-то любовь, которая сделала его чуть мягче к нарушителю в его хижине.

— Так ты понимаешь, что только что показал нам свои способности, верно? — спросил Джи.

— Мои способности? — переспросил я, чувствуя, как выпрямляется спина.

— Папочкин убийца, — повторил он. — В смысле, что? Он слишком часто драл тебе зад?

Я пытался не реагировать. Не хотел, чтобы кто-то знал. Потому что хоть я только слегка уловил тот факт, что его действия по отношению ко мне были совершенно неправильными, я всё равно чувствовал некий стыд из-за всего этого.