Я мог даже сократить время на треть, если, может быть, позвонить Барретту и некоторым его знакомым, дерзким дамам-хакерам по имени Алекс и Джейшторм. И, конечно, они меня знали. Они знали, чем я занимаюсь. А я знал, что могу доверять им, особенно учитывая, что Алекс и Джейшторм сами были известны правосудием в плане кибернетики, перекачивали деньги у определённых аккаунтов придурков с Биткоинами и вкладывали их в счета благотворительности. Между всеми нами четырьмя, мы не только найдём мать Эван, но и узнаем её историю, историю её бабушек и дедушек, к каким заболеваниям она может быть предрасположена, и целые чёртовы генеалогические отчёты трёхсотлетней давности.

Да, они были настолько хороши.

Но я не хотел звонить им.

Вы можете спросить почему.

На самом деле, это была самая большая лажа.

Я хотел проклятого уважения.

Я не был каким-то придурком, кто присваивает себе чужую работу. Так что если я позову других, мне нужно будет рассказать Эвангелине, какие части я нашёл сам, а с какими частями помогли они.

Я хотел славы за то, что выяснил историю её происхождения.

Это было не похоже на меня, но я думал, что это имеет какое-то отношение к тому факту, что я нёс ответственность за боль, через которую она проходило. В смешении с тем фактом, что меня до нелепости влекло к ней, она впечатляла меня, и, может быть, я слегка жаждал её благодарности, и вы вполне можете понять мой мотив.

Извращённый?

Да, возможно.

Полный самолюбия?

Определённо.

Но тем не менее честный.

Я был бы никем, если бы не был честен.

Солнце раскрасило небо почти через одиннадцать часов, пока принтер продолжал выдавать мне лист за листом, которые я осторожно скреплял степлером, перебирал и складывал в папку. У меня следка тряслись руки от недостатка сна и злоупотребления кофеина. Глаза казались опухшими и сухими. Шея и плечи хрустели. И, ну, мой желудок связался в тугой узел.

Потому что я был так уверен, что она придёт, что будет знать, что я говорил с ней прямо.

Но ничего.

Разбираясь с последней страницей за свою, видимо, полностью бессмысленную бессонную ночь, я наконец услышал это.

Видите ли, я находился внизу, в своём бункере.

Почему?

Скорее всего, самым точным объяснением будет паранойя.

Мой род занятий делал вероятным то, что в конце концов за мной придут комы. Если они вломятся в мой дом, в бункере я был отчасти в безопасности. Если они найдут вход в мой бункер… ну, я работал над этим. Я медленно, но верно копал маленький туннель. Не для побега, потому что, честно говоря, я находился слишком глубоко в глуши. Бежать было некуда. Скорее это было место, где я мог спрятаться, если они зайдут в бункер. И я нашёл чертовски умный способ спрятать дверь. Но это должно было быть просто местом для пряток, последней попыткой остаться свободным человеком, продолжать свою работу.

Так что я просто… естественно тянулся к бункеру, большинство времени.

Из-за чего было чертовски сложно услышать что-то сверху.

Но как только принтер перестал выплёвывать бумагу, с этажа выше донёсся определённый стук.

На само деле, было чертовски позорно, как быстро я откатил своё кресло обратно к ноутбуку, чтобы проверить наружную камеру.

Равно позорной была нелепая, практически дурацкая улыбка, которая угрожала расколоть моё лицо при виде склонённой головы Эвангелины, на тёмных волосах которой играло солнце, из-за чего они выглядели такими же шелковистыми, какими казались на ощупь.

Боже, я не мог вспомнить последний раз, когда улыбался так сильно, чтобы заболели мышцы щёк.

Месяцы?

Годы?

Я вообще когда-нибудь улыбался так широко?

Я закрыл папку, засунул её под мышку и пошёл к двери на верхний этаж.

— Ты не можешь просто сказать женщине, что её пытаются убить, а затем исчезнуть, придурок! — я услышал её крик через дверь, пока она стучала рукой по толстому дереву. На самом деле, я был уверен, что она дверь и ногой пнула.

Это была милейшая вещь, чёрт возьми.

— Не спеши раздеваться, — крикнул я, закрывая дверь в бункер и проходя к входной двери. — Или, если подумать, — произнёс я, открывая замки, — раздевайся, куколка, — добавил я, открывая дверь и обнаруживая девушку на крыльце, с комично приоткрытым ртом.

И, чёрт побери, снова появилась проклятая дурацкая улыбка.

Какого хрена?

— Кто пытается меня убить? — она быстро пришла в себя, качая головой и тяжело сглатывая.

На это я пожал плечами, прислоняясь к дверному косяку.

— Чёрт меня побери, если бы я знал.

Мне было тяжело, ладно, практически невозможно уснуть.

Поначалу потому что, ну, даже когда я пыталась закрыть глаза, в моих мыслях мелькало изображение отца и его приятелей с теми бедными, пострадавшими женщинами.

Когда я вернулась в свою комнату, мне нужно было закрыть вкладки с изображением, и моё тело десять минут сотрясали рвотные позывы, прежде чем я наконец взяла себя в руки.

А ещё, знаете, была другая проблема.

Кто-то пытался меня убить?

Конечно, мне инстинктивно захотелось сказать, что он меня дурачит, понемногу мстит, запудривая мне мозги. В конце концов, может быть, такой фрик получал от этого удовольствие.

После того, как разобрался со мной по-своему.

Уф.

Эта часть не была причиной бессонницы. Нет. Вовсе нет.

Отсутствие сна было точно связано с внезапной и разрывающей сердце реальностью жизни моего отца и, ну, с возможностью моей далёкой или может грядущей смерти.

Так как дискуссия об этом в моей голове длилась едва ли больше пяти минут, я знала, что Люк не обманывает меня. Этот человек казался до неприличия честным. Если он говорил, что кто-то пытается меня убить, значит кто-то пытался меня убить. Так что, если он видел, что кто-то пытался меня убить, то доказательства должны были быть где-то на мне.

Это заставило меня побежать в ванную, где я стянула с двери высыхающее полотенце и халат, чтобы открыть длинное зеркало. Дрожащими пальцами, я практически сорвала с себя майку, шорты и трусики, оглядывая себя.

Но я не могла найти ничего неправильного.

Это не значило, что ничего не было; это просто значило, что глазам Люка удавалось видеть больше, чем моим.

Было нелегко спать, раздумывая о собственной смертности.

Я задумалась, как это удавалось пациентам, которым оставалось жить всего пару месяцев. Я бы утопала в кофе и делала бы всё, на что никогда не находила времени до болезни.

В общем и целом, моя жизнь была лучше, чем у большинства. Я путешествовала. Я видела самые красивые, извилистые, усыпанные белым песком, пронзительно-голубые пляжи в мире. Я пробовала фрукты, о существовании которых даже не знал никто к северу от экватора. Я учила и забывала несколько языков. Я испытывала прикосновение мужчины, который не хотел в мире больше ничего, кроме как доставить мне удовольствие. Я испытала удовольствие, отвергая мужчину, который хотел причинить мне только боль. Я танцевала на фестивалях, меняющих жизнь. Я жила. Я, как говорится, жила глубоко; я была переполнена жизненной силой.

Однако, это не значило, что я готова была умереть.

Чёрт, я не трахалась уже год.

Я не могла уйти в могилу в период эпичного воздержания.

Ни за что.

И, знаете, было бы неплохо дожить до тридцати.

Или до сорока.

Может, чуть больше исследовать США.

Найти, кому передать Диего, учитывая, что становилось всё более вероятным, что он может меня пережить.

Уф.

«Это жалко», — решила я, выбираясь из кровати. Из-за жалюзи выглядывало солнце, Диего уже кричал своё утреннее «покорми меня», а я чувствовала себя абсолютно жалко.

Более того, это было без причины.

Не было причины нервничать из-за этого, будто не было никаких ответов. Я не страдала от какой-то изнурительной и неизвестной болезни.