Уф.

Об этом я даже не думала.

Конечно, как мать и как женщина, которую жестоко изнасиловали, она будет переживать о том, что меня могла постичь похожая судьба. Чёрт, с таким количеством торговли людьми в мире, может, она даже переживала, что меня продали в детское сексуальное рабство.

Я не могла представить, насколько сильно она переживала за меня.

А я тем временем несколько раз за свою жизнь разгуливала по её тропическим лесам. С её насильником.

Что за лажовая ситуация.

— Смотри, — вклинился Люк, когда я ничего не ответила, потерявшись в собственном вихре мыслей. — В худшем случае, если будет отстойно, если тебе будет некомфортно, это всего час. Когда приедем туда, можем сказать, что у нас планы или ещё что-то такое. Час ты сможешь вынести что угодно, верно?

Это была правда.

— Верно, — согласилась я.

А затем мне больше не пришлось удерживать свои пальцы, потому что его пальцы переплелись с моими и сжали.

Почему-то мне сразу стало намного лучше.

И это было сумасшествие.

Но тем не менее, правда.

***

— Не думаю, что мы достаточно хорошо это продумали, — сказал Люк, отмахиваясь от полчища мошек вокруг своей головы.

— Почему? — спросила я, отчасти веселясь от его дискомфорта.

Может он и был карателем, хладнокровным убийцей, но совсем не любил природу. Я могла бы назвать его домоседом. Он был худым, и под его байкой скрывалось больше мышц, чем я осознавала, но было очевидно, что долгий, жаркий, изматывающий поход — это не в его стиле.

— Потому что в этих конверсах у тебя болят ноги? — предположила я.

— Потому что… где, чёрт побери, мы будем ночевать посреди этого Мухосранска?

Ладно.

Он был прав.

— Нам просто придётся вернуться в мотель, — предложила я, пожимая плечами.

— Ты хочешь ходить тут в темноте? — спросил он, махая на широко распростёршийся пейзаж. — В смысле, какие здесь водятся хищники?

— Ох, ничего особенного. Кайманы возле рек и всё такое. Время от времени можно увидеть волков. И, знаешь, — сказала я, пытаясь сдержать улыбку, — просто какого-нибудь ягуара.

— Ты только что сказала чёртового ягуара? — спросил он, останавливаясь.

— Думаю, я бы больше переживала за пуму.

— Господи. Мы можем сейчас же вернуться обратно в чёртов Джерси? — спросил он, качая головой. — У нас однажды бегал один, один койот, и все офицеры отдела по контролю за животными охотились на этого сукиного сына.

Я рассмеялась, привыкшая к угрозам дикой природы. Хотя даже я могла признать, что испытывала больше страха без своего от… Алехандро и его духовой трубки.

— Слушай, это сельскохозяйственные земли, — сказала я, когда мы пошли дальше. — Большие кошки будут рядом с фермами с животными, которыми могут отобедать. Я не видела ферм с животными почти час. В темноте с нами всё будет в порядке. Плюс, будет немного прохладнее, так что мы сможем передвигаться чуть быстрее.

На это он кивнул, но определённо заворчал, будто думал, что нынешнее передвижение достаточно быстрое.

— Эй, нам ведь сказали, синее здание с красной отделкой и крышей? — произнёс Люк, останавливаясь и указывая в бок от холма, где, конечно же, стояло синее деревянное здание, наполовину скрытое упомянутым холмом. Сзади был большой сад, и даже с расстояния я могла разглядеть несколько гуляющих кур.

В США это маленькое, провалившееся, прямоугольное, типичное однокомнатное здание назвали бы «лачугой» или чем-то таким же мрачным. Однако, в большинстве стран так жили многие люди.

— Да, — согласилась я, в желудке всё кружилось. — Выглядит так, как нам описывали.

— Ты готова? — спросил Люк, отступая на шаг назад, чтобы встать со мной плечом к плечу, когда я подняла руку и стеснительно вытерла вспотевший лоб.

— Не особо, — честно призналась я. — Но это ведь всего час, верно? — спросил я, вспоминая сказанные им в самолёте слова. — Час я могу терпеть что угодно.

— Это уж точно, — согласился он, слегка толкая меня локтем в бок, будто говоря «идём уже».

Вот мы и пошли.

И через пятнадцать минут мы стояли у двери в дом моей родной матери.

Я чувствовала на своём профиле взгляд Люка, но не могла заставить себя поднять руку и постучать.

— Позволь мне, — сказал он, забирая всю ситуация под свой контроль и стуча два раза по старой, расшатанной двери.

Суета длилась всего секунд пять, прежде чем дверь открылась и появилась она.

Я увидела, какой буду лет через двадцать. Сестра Мария была права; мы были очень похожи. У нас был одинаковый тон кожи, одинаковые волосы, одинаковые глаза. Я была выше, но мы обе были немного полноваты внизу. Она была одета в простое синее платье с белым фартуком на талии. Её волосы были заплетены в свободную косу, а лицо обрамляли завитки. Возле её губ и глаз было немного морщинок, но почему-то она всё равно выглядела молодо.

Я могла поклясться, что Люк пробормотал что-то о «хороших генах», и не могла не согласиться.

Только одна часть её лица не соответствовала моей, неровность рядом с правым глазом, которая могла указывать на давний перелом глазной впадины.

Думаю, мы все знали, как она сломалась.

— Oh minha filha! (португ. Моя дочь) — ахнула она, сцепляя пальцы и прикладывая к своим губам. — Oh minha filha! — снова произнесла она, её глаза наполнились слезами, когда она потянулась ко мне и дёрнула к своей груди.

Ничего не оставалось, кроме как обнять её в ответ, эту женщину, которая никогда не сдавалась, которая постоянно писала и спрашивала новости о моих поисках, даже когда самой ей пришлось вернуться в Бразилию.

Вскоре она рыдала в мою шею, говоря что-то на португальском так быстро, что мне трудно было разобрать, если в этих словах вообще был смысл.

Я улавливала кусочки и отрывки о том, что она думала, что больше никогда меня не увидит, что её сердце болело каждый день, что она никогда не прерывала поиски.

Наконец, спусти будто бы вечность, она отстранилась, взяла в руки фартук, чтобы вытереть лицо, а затем долгую минуту смотрела на меня. Её руки поднялись, обхватывая моё лицо.

— Английский, да? — спросила она.

— По большей части, — согласилась я. — Хотя я понимаю многое из того, что ты говоришь.

— Я могу говорить на английском, — с улыбкой сказала она. — А это кто? — спросила она, и хоть я росла без матери, я могла распознать в её взгляде материнское волнение от знакомства с парнем дочери.

— Ох, прости. Это мой друг, Люк, — ответила я, касаясь его руки. — Люк, это Габриэла, — произнесла я, чувствуя себя неловко. — Моя мать.

— Люк! Приятно познакомиться. Я рада, что у Эвангелины такие хорошие друзья, — выделила она, будто знала, что мы не просто друзья, хоть и никак не могла знать, — которые привезли её в саму Бразилию.

— На самом деле, это он нашёл тебя и вроде как… привёл меня сюда, — сказала я, желая отметить того, кто это заслужил.

— Значит, это тебя я должна благодарить! — сказала она, переключаясь с объятиями на него. А Люку явно было до смешного некомфортно от этого контакта. Его глаза стали огромными; руками он неловко хлопал её по спине; его тело напряглось, как доска. — Проходите, проходите. Вы, должно быть, проголодались. Я не видела машин. Прошлой ночью шли дожди, — объяснила она. — Непролазная грязь.

Да, это были не шутки, что машины не смогут справиться с грязью на просёлочных дорогах. Мы видели, как три машины застряли в грязи, которая достала бы до середины моих икр, если бы мы не шли по траве.

— Спасибо, — сказала я, пока мы заходили в дом, который оказался практически таким, как я ожидала. Комната была одна, только ванная отделена. Кровать стояла у стены возле бокового окна, которое ничем не было закрыто, пропуская свет. Я представляла, как этот свет будил Габриэлу на рассвете, чтобы она могла приступить к работе в саду.

Я всегда завидовала образу жизни садоводов из маленьких деревень. Это была дань уважения нашим предкам — просыпаться с солнцем, заботиться о земле, есть то, что вырастил или убил, проводить время с семьёй и обществом, а затем ложиться спать. Принять душ, смыть и повторить.