— Больно, сука! — Я потер стремительно растущий на лбу «рог». В голове шумело, а шишак болезненно пульсировал.

— Еще бы! Хорошо, что стекло крепкое… Что случилось-то? — обеспокоенно спросил он. — Ты как будто самого Господа Бога увидал?

— Вон в том доме, — я указал на противоположную сторону улицы, — моя благоверная… Глафира Степанна, упокой Господь её душу, жила… — И по моей бритой щеке прокатилась одинокая слезинка. — Сколько раз я её до этого дома провожал… что и не упомнить… А как мы с ней целовались украдкой в вечерних сумерках, чтобы её батька с мамкой не заметили…

— Слушай, Хоттабыч, так она же… — И он осекся, как-то испуганно на меня поглядывая.

Какой же я дурак! Ведь она и вправду жива! Пусть не она, а её двойник… Ведь существовал же мой… И я рванулся «на выход» — только ткань рубашки затрещала.

— Ты куда это собрался, старый дурак? — Рука командира крепко держала меня за ворот. — Уж не к благоверной ли своей, намылился? Можешь не отвечать — сам вижу! И мне для этого тебе даже в башку залезать не нужно!

Я дернулся, но оснаб держал крепко, да и ткань рубашки оказалась выше всяких похвал — выдержала, не порвалась.

— Подумай, Хоттабыч, кто ты сейчас? — Охладил мой командир. — Ты совсем не тот молодой офицер, красавец и герой войны, кем был семьдесят лет назад! Ты старый и дряхлый старикан! — Он намеренно бил по самому больному, чтобы охладить мой «грудной пожар» — И ты что ты ей скажешь? Здрасьте, я ваша тётя? Вернее, деда! Ты только девчонку испугаешь… Ведь сколько ей сейчас? Восемнадцать-двадцать?

— Я понял… — глухо произнес я, а в груди сильно защемило. — Спасибо, командир… Бес попутал…

— Да не бес это, Хоттабыч, — я увидел в глазах командира какую-то затаённую печаль, — это любовь… Только теперь эта любовь для тебя — недостижима… Прости, старина, но теперь она… Не для тебя…

— Но я же могу её просто увидеть? — с надеждой спросил я. — Хотя бы мельком? Не затевая разговоров, не заходя в гости? Как обычный прохожий?

— Предлагаешь, подождать её? — спросил оснаб. — А если она так и не появится?

— А вдруг? Давай пройдемся по улице, немного постоим… Посидим немного на лавочке… И если её не увидим…

— Продолжим в следующий раз? — ехидно поинтересовался оснаб.

— Ты все-таки лазаешь у меня в голове, командир! — Я по-дружески ткнул его кулаком в плечо.

— Да у тебя на лбу все написано! Вот такими буквами! — Рассмеялся Петров. — Ладно, пойдем уж, прогуляемся…

— Командир… — Я сглотнул комок, вставший в горле, и попытался вновь «вывалится» на знакомую до боли улицу. Но был опять остановлен Петровым.

— Не спеши, старичок! — Оснаб вытащил из перчаточного ящика наручные «командирские» часы. — Примерь-ка вот эту вещицу.

— Зачем? — удивился я, принимая дорогой «подарок» из его рук. — Мне форсить уже поздно…

— Примерь-примерь! — Настаивал на своем оснаб. — Это не простые «котлы» [2], а очень даже особенные!

[2] Котлы — часы (тюремно-лагерный жаргон). В лагерях для заключенных, занятых на шумных стройках, о перерыве на обед, а также о начале и окончании работы оповещали с помощью списанных с кухни котлов. В такую посуду звонили, как в колокола. Тогда это слово обрело особенный смысл. Со временем оно стало использоваться вне контекста и перешло в жаргон.

— И чем же? — застегивая кожаный ремешок, поинтересовался я.

— Это самый мощный из известных на данный момент блокираторов Силы, — пояснил оснаб. — Новейшая разработка! Сам понимаешь, что лучше перебдеть. А то тебе буденовку от встречи с молодой благоверной сорвет — и порушишь, нахрен, всю округу!

— Да я… Я буду держать себя в руках! Обещаю, командир! Ты же знаешь, мое слово — кремень!

— Знаю, — спокойно кивнул оснаб, но и подстраховаться не помешает!

Мы вышли из машины и медленно перешли дорогу. Я во все глаза пялился на две девичьих фигурки, которые пропалывали от сорняков большие клумбы, на которых «колосилась» обычная сельская «культурка». Я запоздало вспомнил, что в феврале 1942-го года московские газеты стали призывать горожан активнее заниматься садоводством и огородничеством. Для этого москвичам рекомендовалось использовать даже балконы жилых домов. Вместо плюща и настурций окна городских квартир предлагалось обвить обыкновенным горохом. Газоны же во дворах по весне засевать не красивой, но абсолютно бесполезной травкой, а съедобной зеленью — лучком, укропчиком и петрушкой.

Москвичи охотно вняли этим призывам. Уже в мае-июне город превратился в большой огород. Люди копали грядки, где попало и как попало. Даже в самом центре города, в Газетном переулке, жильцы близлежащих домов умудрились продырявить в асфальте дырки и разбить несколько грядок. Милиция смотрела на эти вольности сквозь пальцы.

Мы медленно подходили все ближе и ближе. И вот, наконец, одна из девчушек повернулась…

В груди гулко бухнуло, в ногах появилась предательская слабость… Но нет, это была не она. Я пригляделся и с трудом узнал соседку-подружку своей благоверной — Катю Зеленцову, если я правильно помню… Сколько лет-то прошло!

Девчонка бросила на нашу с оснабом парочку, медленно приближающуюся к ним по тротуару, быстрый взгляд и тут же отвернулась. Видимо для молодой девчушки наш старперный состав не представлял особого интереса.

— Глаша, — звонко позвала она подружку, — может еще и фасоль посеем? Места хватит…

Вторая девчушка оторвала голову от импровизированной грядки, в которую была превращена цветочная клумба. Вот тут мне основательно «поплохело»: в глазах потемнело, дрогнувшие ноги реально «просели» и «переплелись» между собой. И я, всей своей костлявой тушкой, грохнулся на землю рядом с возделанными грядками. Только кости хрустнули! А с головы слетела моя соломенная шляпа и покатилась этаким веселым колесом вдоль дороги. Уж на что у оснаба реакция неплохая, но поймать он меня до падения не успел…

— Ай! Ох! Дедушка! — Девчонки синхронно взвизгнули от неожиданности, а затем вместе кинулись ко мне.

Но первой успела Глаша, опустившись рядом со мной на коленки:

— Дедуля, что с вами? Вам плохо? Может, Медика срочно вызвать?

Я поднял глаза, в которых до сих пор еще все вращалось, словно я крутился на карусели, раскручивающейся все быстрее и быстрее:

— Кто ты, прекрасное создание? Я верно умер и попал в рай? А ты тот самый прекрасный ангел, которого я так долго ждал? — Банально, да… Но никаких других слов в мою ошеломленную голову и не пришло. Ну, как объяснить охватившие меня чувства? Как высказать? Когда самый близкий и любимый человек, которого ты уже никогда в жизни и не надеялся увидеть хотя бы на мгновение, оказывается совсем рядом… Только руку протяни… Да передо мной весь мир перевернулся и встал с ног на голову! Не описать это словами… никак не передать… А уж что творилось у меня на душе…

— Ох, скажете тоже, дедушка! Рая нет! Как и ангелов с богом! — Ответила моя красавица, задорно тряхнув головой, что туго заплетенные косички разметались по её плечам. Ну да, ничего другого я и не ожидал — сейчас все спортсменки-комсомолки, вспомните ту же Медичку Аннушку… А ведь ей сейчас, действительно, еще и восемнадцати нет! Мы встретились только после войны — в сорок шестом, когда я на побывку в Москву приехал. Какая же она молоденькая сейчас! И у меня в груди заломило еще сильнее. — Дедушка! Дедушка! — Затормошила она меня, увидев посеревшие губы и закатывающиеся глаза. — Медика…

— Сейчас пройдет, Гл… Внучка! — просипел я, собирая все силы в кулак. Не хватало мне еще сейчас посторонних Медиков. — Уже лучше! Уже проходит! — забормотал я, пытаясь подняться.

— Гасан Хоттабыч, ты как? — Присевший рядом со мной корточки оснаб, заглянул мне в глаза.

— Нормально, Петр Петрович… — Меня действительно уже отпустило. — Подняться поможешь?

Командир немного помедлил, но видимо цвет, вернувшийся к моему посеревшему лицу, помог ему принять решение.