— Не пощадят… — в его глазах застыла обреченность, — никого. Ты сама это… знаешь.

Я почти выбежала из камеры, резко захлопнув за собой дверь. Сердце билось болезненно и громко, опустившись в самые пятки. И потряхивало так, что пришлось ухватиться за массивную ручку, чтобы случайно не упасть.

Нам не спрятаться здесь, не переждать, пока про нас забудут, не уйти, ведь без Темной силы сопротивление не протянет и суток. Я слышала выкрики где-то на улице и поднявшийся шум, но он звучал пока так далеко. Здесь было небезопасно, не в Нордоне — в Империи, которой я завороженно любовалась, стоя перед обрывом. Оставалось только бегство, теперь только оно могло спасти наши жизни. Но как же остальные?

Маук мне поверил, а большего было не нужно. Вилара вывели на улицу в тот же час: хоть какая возможность сплотить людей перед боем, пробудив ненависть. А для меня — прекратить его пытки, которые он терпел бы еще долго по своей же воле. Совсем не ради того, чтобы позже быть спасенным: пощады и правда не будет никому. Служба никогда бы не пошла на сделку с повстанцами.

За Виларом вывели остальных пленников. Под гудение беснующейся толпы. Я не видела ей края, хотя наблюдала с балкона, панически боясь вновь влиться в нее, стать ее частью. Та же ненависть, та же жестокость. Но я, кажется, впервые почувствовала, насколько все это может быть неправильно даже по отношению к врагу.

В него летели гнилые овощи и фрукты, кто-то бросил под ноги отломанную доску, и Вилар полетел на землю, прямо на связанные покрытые кровью руки. Толпа вновь одобрительно загудела, смыкаясь вокруг него. Он встал молча, почти спокойно, будто и не подгоняли чужие руки, держащие в руках копья. Сколько же сил нужно было приложить, чтобы стараться не заваливаться на больную ногу?.. Издали было плохо видно, но, кажется, на его лице застыла безмятежность.

Я крепче сжала руками деревянные перила.

Никто из них не знал, не понимал, видел только одно и имел на это полное право. Но мне не хватало сил смотреть спокойно. Ладья съедает пешку, пешка поедает слона, и игра просто продолжается дальше. Будто ничего и не было. Жизнь тоже продолжится.

Человечность… Теперь я убедилась в том, что сказал Вилар. Но как бы мне не хотелось закончить так же: чтобы в мою сторону каждый кричал проклятия, напоминая о всех грехах, от которых никогда не отмыться. Оставаться верным до конца, принять боль не как избавление, а как плату. На это нужна была не только решимость; я же, выходит, смалодушничала, поддавшись порыву спасти кого-то и искупить этим свою вину. В этом тоже была своя правда, но я боялась ее принять: она меняла слишком многое.

И тут из всей тысячи человек, что вышли сюда, Вилар нашел меня. На миг поднял незатуманенный взгляд, как будто хотел что-то сказать напоследок. Но я отвернулась. Он был прав: иногда уже ничего не изменить. Какими бы хозяевами жизни мы ни казались другим, а сами все еще стоим на этой самой шахматной доске, ведомые чужой рукой. И, как бы ни пытались, а сторону не переменить. Те, кто горячо убеждают, будто стать добром никогда не поздно, просто не способны понять, что наступит момент, когда в твои искренне поступки больше никто не поверит.

На выходе из местной аптекарской лавки меня поймал Маук, ухватил за рукав и, даже не заметив, как я поморщилась, оттащил чуть в сторону. Наполненный колбами мешок тихо стукнул по бедру. Я даже не успела удивиться, когда по дороге, поднимая пыль, промчались экипированные всадники. Что успело измениться за те полчаса, что я провела в лавке?

На мое молчаливое изумление Маук коротко пояснил:

— Наступают.

Опустив взгляд, я увидела два висящих на поясе меча и набедренные и плечные ножны для метательных кинжалов. Грудь закрывала тонкая металлическая пластина без какой-либо символики, на неровных заклепках и с мутноватым отливом. Чуть сбоку на поясе висели обтянутые промасленной тканью глиняные мешочки, которые по моему совету приспособили под нечто, отдаленно напоминающее гранаты.

Я огляделась вокруг. Шума на площади больше не было, мужчины отдельными группами разбегались по узким улочкам. Кто-то заделывал баррикады, сбрасывая к проходам открученные колеса и перерубленную тяжелую мебель. Солнечный свет отражался от разномастных щитов, частично сделанных тайком, частично отобранных у бывшей стражи. Будто никто уже и не помнил о прошедшей казни. Будто и не было никогда человека, который так упорно не смел себя оправдывать.

Маук нервничал, оглядываясь по сторонам, и не снимал правую руку с рукояти меча. Почему именно сейчас? Видимо, и Маук тоже не знал ответа, но был готов к тому, что может случиться, когда идешь на поводу от требующей возмездия толпы. Случайность ли, что он увидел меня здесь, или специально искал? Всего несколько часов назад мы виделись с ним в тюрьме, разговаривали о Виларе, обходя тему надвигающейся угрозы, но Маук нашел в себе силы. Только вот глаза… И такие громкие мысли, которые он упрямо отгонял. Кажется, он уже смирился со скорой смертью. Остался лишь страх за женщин и детей, которых быстро увели в горы, как только часовые заметили движение: вокруг города смыкалось кольцо. Был отдан приказ наступать почти сразу после казни. Но вряд ли кто думал о спасении заключенных или поиске компромисса. Совсем не известное в этих местах слово. Или они только сейчас получили информацию о том, что в городе нет Темного, что Ариэн уже не помеха. Даже если среди людей Маука были предатели, услышавшие наш с ним разговор, слишком поздно их искать.

Я по привычке потянулась поврежденной рукой туда, где раньше всегда висел меч, но Маук крепко схватил мою кисть и, перекрикивая поглощающий все и всех шум, потребовал:

— Уходите. — Я понимала, что не помогу. Что все попытки построить стратегию разрушатся об уходящее время, но после всех принятых решений вновь отступать и в который раз принимать свою беспомощность… Это было слишком ненавистно.

— Разве вы сделали не все, чтобы помочь? — он крепче сжал мою руку, и я коротко кивнула. — Теперь противостояние за нами, иначе какие из нас ополченцы? — в его голосе звучала сила и уверенность, челюсти были крепко сжаты и губы сведены в тонкую линию.

Но, несмотря на все, я была абсолютно уверена, что вижу его в последний раз.

— Не сдавайся, — пожелала я, сама уже схватив его за ослабшую руку. Совсем мальчишка. Но я видела — не отступит.

— И ты… До конца. А теперь уходи.

В памяти всплыла наша первая встреча. Нет, Маук, сомнений больше не будет. Бегства больше не будет, обещаю. Если кто и сможет вернуть людям веру и жизнь, так это Ариэн. И я сделаю все, чтобы ему помочь.

Эвели

Над лесом клубился плотный черный дым. За ним исчезали все звуки и все запахи, хотя мы были уже далеко — и от города, которого больше нет, и от пещеры горного хребта, послужившего нам защитой. С небольшой возвышенности был виден только он. Три-четыре огромных очага пожара, не затухающих все это время, пока мы шли прочь. Как можно дальше от этих мест и надвигающейся грозы, пока не наступит ночь.

Все казалось, что нас кто-то ищет, идет по пятам и дышит в спину, даже слышится между деревьями вой ручных волков, которых в северной и восточной провинциях развели, как обычную скотину. Конечно, никакого воя не было. Были только две лошади, которых я с большим трудом увела из города, лишь на несколько минут разминувшись с первой волной атаки. На том жеребце, что был верховым, с трудом удерживая поводья, сидел Ариэн. К седлу второго было прикреплено все, что удалось унести из пещеры: котелок, кремень, вываренные бинты и мешки с солью и крупой, лекарский мешочек от Венна, дополненный моими приобретениями, две тушки мелких грызунов, несколько медяков и серебрянников, которых хватит только на еду и самые легкие доспехи, и три скрученных теплых одеяла. Все. Вода будет, когда доберемся до Рейфа, притоки которого разбегались по всей Империи. А пока в крепко сшитых кожаных карманах плескались ее последние нагретые под солнцем крохи. Одежда на нас — потертая, не наша. От моего мундира остались только вымазанные в крови клочья, а времени искать замену в Нордоне не было. На Ариэна не нашлось никакой обуви; из оружия — только мой меч и пара моих же длинных кинжалов, которые я пока отдала Киану. Повязка жутко натирала, и я ощущала, как по коже вокруг раны распространялись зуд и сыпь. Но снимать швы было еще рано, так что приходилось терпеть.