Я дернулась, услышав за собой закрывающуюся дверь, словно меня тоже оставили в плену. Умом я понимала, что это не так, что никто не станет подгонять и чего-то требовать. Но вдруг из темноты родился почти забытый страх, такой вязкий, что в нем терялось даже дыхание.

Вилар поднял голову. На его шее виднелись старые рваные раны, которые пересекали уже совсем свежие. Сломанный нос был полностью окрашен ярко-алым, как и разбитые губы. Опухшие скулы покрылись кровавой коркой так, словно кто-то усердно вдавливал его лицо в шершавый каменный пол, прежде чем посадить на этот стул.

Вилар смотрел на меня отрешенно, как будто не узнавал. Та стена, которая отделяла мой разум от его, не позволяла пробраться к эмоциям, но я целиком и полностью ощущала отражение его боли. Он абсолютно точно знал, что будет дальше.

Я должна была разбить преграду, должна была узнать все, что он знает и успел донести до Службы, но язык не поворачивался. Я села на стул, стоящий напротив Вилара, не отрывая глаз от его искалеченных рук. Одна мысль не давала мне покоя — так, что опять захотелось нервно рассмеяться и хлопать в ладоши. Замкнулось. Все люди одинаковые, кто бы что ни говорил о человеколюбии. Это сделали ополченцы. Чтобы победить врага, нужно использовать его же методы, только что тогда останется от нас? Я вспомнила взгляд Маука — в никуда. Ответ был лишним.

Из-за промокших бинтов виднелись грубые и отталкивающие шрамы — прижженные, а не зашитые, — будто какой-то хищник когтями вцепился в его запястья. Вилар не стонал, даже не двигался, молча смотря на меня в ожидании. Я вспомнила пьяный бред куратора о рабском договоре (кажется, тогда он еще не отыгрывал «неосведомленность»). Передо мной сидел гладиатор, и одному Богу — если он все же есть — известно, через что ему пришлось пройти, чтобы получить свободу. Хотелось бы знать, как все произошло, почему даже почти голубая кровь не спасла от такой участи, но почему-то важнее оказалось не это. Боль, старые и новые шрамы, место начальника тюрьмы и вдруг…

— Шахматы… — прошептала я. Вроде бы осознанно, но слишком глухо. — Откуда?

Вилар молчал, без ненависти или отчаяния глядя прямо мне в глаза. Его руки не шевелились, плечи не ходили ходуном. Он словно весь превратился в изваяние, неподвижную фигуру, которая создана вселять в пленных и линчевателях ужас. А потом как-то грустно улыбнулся — едва-едва, — с трудом разлепив губы:

— Напоминание… из прошлого.

Только что оно значило, что значил тот внимательный взгляд, с которым Вилар следил за отблесками света в их глянцевых гранях, словно хотел в чем-то убедиться? Кажется, я вспомнила с первой встречи все до мельчайших деталей, но картинка никак не могла сложиться из стольких совсем не подходящих друг к другу кусочков.

— Но почему?

Я постаралась воспроизвести все мелочи и теперь окончательно убедилась — в кабинете больше не было ничего личного, ничего, что могло бы принадлежать только ему. Только шахматы. Кажется, я начала понимать.

— В них… нет цены поражения, — меж тем все же ответил мне визави. — Пешка — просто фигурка… на доске, — «…а не чья-то жизнь», — закончила я про себя, больно прикусив язык. Перед глазами ревела арена, гладиаторы один за другим обагряли песок кровью, пока патриции, прячась в тени, вальяжно двигали по гладкой поверхности те самые деревянные фигурки, распивая дорогие вина. Арена воспринималась ими так же, как шахматная доска. Для них не было разницы, где искать победу. А Вилар думал иначе. Помнил, что значит быть всего лишь пешкой в чьих-то руках. И понимал, что только в шахматах любые жертвы, как и ошибки, в сущности ничего не стоят.

Что вспоминал он, рассматривая тогда удерживаемую в своей руке фигурку? Видел в ней себя? Или тех, кого волей Императора должен приговорить к казни? Иллюзия власти, иллюзия выбора… Слишком знакомое чувство. Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Несколько волосинок сбились на лоб, царапая глаза.

С выдохом я вновь полностью вернула себе контроль.

— Почему ты отпустил нас?

Мой голос слышался таким хриплым, чужим. И где уверенность, где мстительность и чувство справедливости, присущие любому человеку в этом проклятом Нордоне?

— Это… неважно, — медленно произнес он, над нижней губой показались окровавленные сломанные зубы. И опять: ни ненависти, ни отвращения. Неужели не жалеет о том, что позволил нам уйти?

У меня появилось почти непреодолимое желание сбежать отсюда и с головой нырнуть в ледяную-ледяную воду. Чтобы только забыть этот образ. Не понимаю, где Маук нашел в себе силы проводить здесь почти все время? Он ведь тоже должен был помнить, почему и… благодаря кому мы вышли из тюремных застенок без боя.

Я опять не знала, что делать, но Вилар, будто почувствовав мою растерянность, спросил:

— Ты… убила… моего… брата? — Каждое слово давалось ему тяжело, и на лбу заметно выступали морщины, но в глазах — почти почерневших, но еще сохранивших отлив глубокого моря — так и не было даже намека на страдание.

— Да, это была я. — Под его не моргающим взглядом с трудом удалось выдавить всего несколько слов. Вот, я подумала, именно сейчас в нем проснется зверь, и от меня ничего не останется. Но Вилар все так же отстранено сидел на стуле, только теперь опустив глаза.

— Он… заслужил… — сухо выдавил он, чуть заметно шевельнув пальцами. От шока я, кажется, открыла рот, но мужчина не увидел. Легкое движение шеи принесло ему много боли, и тут до меня дошло.

— Ты тоже? Это — твое наказание? — я заставила себя не отвести взгляд и потому увидела едва заметный кивок.

В тесной душной камере опять повисла тишина. В свете огня я видела, как блестели начищенные орудия пыток — клещи, изогнутые лезвия, винты, — которые Маук так и не смог пустить в ход. Меня опять передернуло. Но сравнимы ли эти инструменты с рыком разъяренных голодных хищников, их клыками и крепкими когтями, которые легко вспарывали хлипкие доспехи? Сравнимы ли с братскими узами, которые не позволяли свободно дышать? Кажется, ничуть.

— Скажи, что известно Тайной Службе о произошедшем? Что унес с собой гонец? — попросила я. Именно попросила, чуть придвинувшись вперед, заглянув в его сузившиеся от накатившей боли глаза. Его зрачки походили на точки, застывшие в вязкой топи. Нельзя было сдавать позиции, но я не удержалась и опять скользнула взглядом по бугристой желтоватой коже под истрепанной одеждой.

Кажется, Вилар попытался улыбнуться, по его подбородку опять потекла кровь.

— Зачем?

— Затем, что судьбу можно изменить, — проговорила я, но, поняв неоднозначность сказанного, тут же добавила: — потому что не надо оставаться монстром, даже если отвели такую роль. А ты смирился, — осторожно прошептала я, но Вилар понял меня правильно.

В воспоминаниях опять мелькнули шахматы. Ход, который поможет избежать жертв, но уже по-настоящему.

— А ты?.. Все еще… веришь, что не поздно? И что… человечность… выше всего? Высшая… ценность… для всех, — прохрипел последнее Вилар, безотчетно попытавшись выдернуть из колодок задрожавшую руку.

— Да, я в это верю, — я старалась уверенно ответить и не смотреть на его раны. И не вспоминать, что видела и на что сама соглашалась раньше. Главное, чтобы он мне поверил.

— Хах, — совсем сипло с кривой улыбкой прохрипел Вилар и прикрыл глаза. Сейчас у меня бы не хватило мужества поднять на него руку. Упрямец, который позволит запытать себя до смерти, но не признает, что чувствует сожаление. Потому что в этом не будет смысла? Не поверят? Посмеются и ударят сильнее? Неужели правда так считает? И знает, что абсолютно прав.

— Ты не знаешь ответа на вопросы, которые задает Маук? — внезапно осенило меня, когда на столешницу с его пальцев сорвалась еще одна капля крови.

Внезапно морщинки у глаз разгладились, и уже совсем другим — уставшим — голосом Вилар признался:

— Не знаю. Донесение… писал брат. Думаю, они уже знают… кто вы…

Сил оставаться здесь — один на один — у меня не хватило, и я резко поднялась на ноги, схватив со стола фонарь. И все-таки не удержалась: обернулась, как раз тогда, когда Вилар в последний раз разомкнул губы: