С особой тщательностью выискивались детали и строились догадки связи – Олсен-Стренжерс. Она породила массу слухов. Абсурдные теории преподносились как инсайдерская информация. В грязи вывалили всех и вся, включая непосредственную зачинщицу скандала – вдову Олсен.

Лина смутно помнила дни этого месяца. Она не выходила из комнаты. Не умывалась. Не причёсывалась. Часами лежала на холодном полу. Не могла перебраться в кровать. Всё вокруг принадлежало ему. Всё – оплачено его жизнью. Жизнью, которую предала.

Лина не пыталась забыть или забыться. Не пыталась утопить в алкоголе свой безумный взгляд под кайфом, разверзнутый в экстазе рот, растрёпанные волосы и чёрные прямоугольники, которые стыдливо прикрывали обнажённые части тела, способные возмутить нравственность читателей "ЛА Таймс".

Не пыталась…

Злополучное селфи с Дотти и початой бутылкой виски в руке, а также ядовитая заметка Саманты Виш о пропитой и опустившейся художнице, всплыли следом за скандальными фотографиями как глинистый ил, и не тронули. Почти.

Вилла над заливом стала храмом позора. Известная публика объезжала окрестности десятой дорогой. Ближайшие соседи оставили роскошные дома, выехав на неопределённое время. Согретые солнцем гранитные стены забыли громкие голоса, музыку и смех. Приёмы канули в небытие, сметённые полноводной рекой стекающих под ворота граждан, оскорблённых развращённостью не отдельно взятой личности, а богачей в целом. Они ненавидели деградирующих, одурманенных, блудливых бездельников. Облик хозяйки дома вобрал все пороки. Фанатики, религиозные представители, социальные комитеты теснили папарацци и газетчиков, терпеливо выжидающих добычу.

Сезон охоты на Лину Олсен объявили открытым и священным.

На фоне агонии других звонков голос Сандры Монтгомери звучал монотонно и безлико, но слова прогрохотали колокольным звоном, куда страшнее непристойных криков:

– Его адвокаты подали на развод, Лина. Требуют неустойку. Ссылаются на то, что не могут рисковать быть связанными с твоим именем. Мне очень жаль.

– Подожди, – Лина сдавливала пульсирующие виски, пытаясь заставить мозг работать. – Тяни время.

Целыми днями, уставившись в потолок, она прижимала мобильный плечом, набирала по очереди все известные номера миссис Берри. Ни один не отвечал.

– Ещё, Сандра. Ещё время. Пожалуйста… – твердила Лина сухими губами.

Она звонила и звонила. Она сбрасывала Старкова, который умудрялся прорываться. Он сдавленным голосом умолял продать акции, выступая парламентёром разъярённого совета. Лина отмахивалась от него, и от причитаний госпожи Метаксас:

– Не представляю, Натали, где журналисты откапали твоё имя и емейл. Не открывай почту. Пока.

Лина отклоняла мамины слова поддержки и утешения. Вечерний выпуск новостей демонстрировал заблокированный репортерами английский особняк. Ни войти, ни выйти...

Замахнувшись, Лина отправила телевизионный пульт в чёрные воды океана.

Лина перестала отвечать на звонки мэра Дорсета, настоятельно рекомендующего: «Всё продать. Всё продать и уехать из графства – маленького и порядочной уголка Англии".

Она послала подальше вызванивающих газетчиков, директора общественного музея, вынужденного отказаться от картин из наследия Олсен, и попросила больше не беспокоиться нью-йоркского гинеколога, интересующегося результатами визита к психотерапевту. О ребёнке Лина больше не думала. Она сбрасывала всех, включая непрерывные требования – отвалить от Криса Берри.

– Сандра, предложи им всё. Всё, что есть. Любые условия. Не допусти развода. Это всё, что имеет смысл…

В Нью-Йорке и Лос-Анджелесе вандалы обрисовали здания, где размещались картинные галереи Олсен. Звонки кураторов и управляющих захлёбывались. Выставки переносились, съезжали досрочно и отменялись по всей стране. Контракты рвались один за другим. Имя Олсен стало нарицательным – синонимом разложения. От связи с ним открестились все.

Лине надоели галереи, осточертели руководители, раздражали менеджеры, финансисты и бухгалтеры с цифрами. У неё ломило тело, вместе со сном пропал аппетит. Она велела Сандре избавиться от всего, включая школу в Дорчестере. Лина нетерпеливо отмахнулась от матери, которая попыталась помешать ей, взывая к памяти Яна.

– Мы больше не будем о нём говорить. Никогда, – отрезала Лина, обрывая разговор.

Она предоставила адвокату и юристам заниматься всеми вопросами. Она оформила на Старкова доверенность с правом распоряжаться всеми акциями, голосом, компанией – и отправила к чёрту. Больше её не беспокоили. Лина прогнала всех.

Нечеловеческим усилием воли она боролась с желанием выпить, до конца не понимая, зачем так истязается. Валяясь ночами без сна, она теряла очертания существования, мучилась видениями и галлюцинациями, понимая – таблетки не помогают.

Давно оставив в покое безмолвствующий номер миссис Берри, Лина неожиданно дозвонилась её дочери.

– Ли, всё это очень неприятно, – заметила Леопольдина. – Ты, пожалуй, пока не звони мне. От всей этой огласки, Рик, очень пострадал, как и все в правлении. Но, ты, наверное, в курсе. Пока.

Больше Лина не звонила никому.

Иногда из гостиной долетали голоса. Она слышала обрывки слов. Приходили-уходили люди. Непрерывная головная боль мешала сосредоточиться. Сквозь её тиски Лина ощущала редкие появления Берри. И удивлялась – зачем он возвращается в этот дом? Она подозревала, что его приводят Стренжерсы. Из жалости. Лина больше не искала его. Происходящее не вызывало боли. Она шагнула по другую сторону камеры.

В конце мая в воскресном номере "Лос-Анджелес Таймс" появилось интервью Мэтта Салливана. Он разговаривал с журналистами в президентском кабинете – за столом Дианы Родригес, в её кресле. Мужчина хорошо смотрелся на фотографии: дорогой костюм, приятное лицо, ухоженные руки с маникюром на серебристой крышке ноутбука. Салливан размышлял о высокой моде, и о нечистоплотных личностях, которые грязными интригами взбираются на вершину Олимпа, а после, падают туда, откуда начинали: «где подобным индивидуумам и место». Мэтт с удовольствием говорил о новом этапе в работе, ближайших планах компании и личной жизни. Но больше всего о Лине Олсен, резюмировав в конце: «Как ни прискорбно сознавать – её карьера началась в постели, там же она и закончилась. К сожалению».

Лина апатично отложила статью, только неприятно удивилась дрожащим пальцам. Слова Салливана не трогали, он мог нести любой вздор, она не собиралась его останавливать или оспаривать. Все это стало безразличным. Лина отказалась подать в суд на него и издательство, принудив Монтгомери и Старкова, оставить эту тему.

Отыскав номер телефона психотерапевта, Лина велела выписать успокоительные и снотворное, которые подействуют наверняка. Она хотела ни о чем не думать, хотела спать. Лина отправила чек почтой. На следующее утро молодой рассыльный принёс коричневую коробку. Парень улыбался, с любопытством глазел по сторонам. Его интересовал бассейн и припаркованные у дома внедорожники, на Лину он едва взглянул – видимо не интересовался бульварными новостями. Она забрала у него лекарства, вручив сто долларов чаевых.

Поздно вечером Лина услышала в холле одинокие шаги. Она знала – Берри внизу, различила бы его дыхание и в переполненном метро. Сердце не подпрыгнуло, ровно и глухо било в ребра, как метроном. Потянувшись к тумбочке, она высыпала на ладонь таблетки. Со стороны залива к тёмному окну прижималась пустота. Лина глядела в нее, ожидая, пока она подползёт к ногам и накроет с головой.

Берри красивый и бледный кланялся залу. Люди аплодировали. Лина смеялась и хлопала со всеми, посылала воздушные поцелуи. Он спускался по ступенькам сцены, смешно кривлялся, пародирую старика, хохотал. Все хохотали, зал держался за животы. На улице Берри улыбался и фотографировался, ставил на дисках подписи. Широко раскинутые руки обнимали журналистов, фанатов, и всепоглощающую ночь. Его автомобиль медленно теснил толпу, Берри махал ей рукой, и Лина махала со всеми. Колеса внедорожника весело крутились, оторвались от шоссе и взлетели. Автомобиль парил в чёрном небе, его окружили мириады созвездий. Лина смотрела вверх. Она смеялась и танцевала, протягивала соединённые ладони, пытаясь поймать сорвавшуюся звезду.