Зимава так и встала на месте, пытаясь весть недобрую, нежданную в голове уложить.

— Я поняла, иди, — отослала она воина. — Спасибо.

Тот снова поклонился, скользнув по ней внимательным взглядом, и мигом из виду пропал. Забурчали тихо позади гридни, обсуждая услышанное, и от низких их голосов аж внутри всё задрожало, будто твердь под ногами закачалась.

И понемногу гроза, что нависла в очередной раз над Велеборском, застлала взор — и звучал как будто утробный грохот её в ушах. Не стерпел Гроздан потери Елицы. Не простил того, как нахально — не менее, чем он сам — Чаян забрал княжну у него из-под носа. В тот миг, верно, как возомнил уж себя зуличанин князем будущим.

И, получается, не ко времени отбыло остёрское войско. Уж, верно, прознав о том, зуличане и осмелели вконец. Но только на сей раз не Зимавин гонец им о том сообщил. Она огляделась в пустом саду, ожидая, что в любой миг на неё свалится ещё какая худая весть, они здесь, верно, за каждым кустом таятся — и пошла в горницу к себе. Теперь мужам решить, что делать с подступающими к порогу неприятелями. Высылать в бой войско, чуть окрепшее после прекращения вражды с остёрцами, или ждать, пока появятся новые враги перед взором, чтобы узнать, чего хотят они — может, вовсе и не город им нужен?

А она теперь снова с Доброгой говорить станет. Ведь лишь в ней сейчас вся власть княжеская есть, что ещё в Велеборске осталась — в глазах людей. Что бы те ни говорили о вдовой княгине. А там и с Грозданом встретиться надо. Да только в ворота нынче она пустит только своего мужа.

Нынче духота знойная на время отступила. Выгоревшее льняное небо потемнело, налилось цветом сочным, синим, впустило на гладь свою прозрачную облака белые, лёгкие, что перья утиные. Вынырнул из низин лесных сырой ветерок, заметался вдоль тропы, то гладя лицо, то задувая в спину, когда доводилось пробегать по двору. И полегчало даже: отпустила жадная хватка жары. И дорога грядущая казалась теперь не столь мучительной — а то ведь и в тени деревьев не всегда спрячешься.

Тревожно потемнело на северном окоёме, подёрнулся он дымкой синеватой, что с каждым мигом всё угрожающее становилась. Потянулась она дальше, разрастаясь, сгущаясь и превращаясь помалу в тучи тяжёлые, укутанные во влажную пелену готового пролиться дождя.

— Эх, успеть бы до Яруницы добраться, — вздохнул Радим, выглядывая очередной раз во двор.

Не просто так на пути к кургану Милиславы все решили сделать крюк небольшой вновь через Яруницу, хоть и можно было поехать дорогой более короткой — прямой. Да Радим, который Елицу теперь от себя и на два шага отпускать не желал, вестимо, ехать со всеми решил. Больше его в этой избе, где он пять лет прожил, ничего не держало. Да и то, что связывало его с этим местом раньше, оказалось неправдой, мороком наведённым.

И не хотелось ему, кажется, уезжать осюда — всё ж привык за столько-то лет, и хозяйство так просто не оставишь, животину тож. И с собой не потащишь конечно. Потому-то он и хотел заглянуть по дороге к знакомцу своему хорошему, который в Ярунице с семьёй жил — путь всё, что есть ценного в доме, забирает — уж пользы ему от того будет больше.

Княжичи и поворчали, конечно: не хотелось им время лишнее на чужие прихоти тратить. Чаян даже забранился на Радима люто перед тем, как в дорогу тронулись.

— Вот и оставайся здесь, сам своих коз и кур разгоняй куда угодно. Хоть к Лешему — волкам на радость! — гневился он всё сильней. — А мы дальше поедем. Не досуг с тобой по весям кататься.

— А ты меня не учи, что с добром мне своим делать! — Радим вмиг вспыхнул, словно сухой пучок трав от искры. — Своим добром распоряжайся, если осталось у тебя ещё такое. И жену свою я с вами не оставлю. Думаешь, не вижу, как зыркаешь на неё?

Чаян хмыкнул очень недобро, осклабился, раздумывая, верно, что бы ещё такого сказать, дабы и вовсе Радима в пыль втоптать.

— Что ты сделал для неё, кроме того, что мужем ей назвался? Разве был ты ей мужем по совести? — заговорил он чуть спокойнее. — Так что рот свой захлопни. Только из-за Елицы я тебе ещё морду не расквасил.

И было бы из-за чего, да кровь вскипевшую им обоим унять было трудно. Отроки, собираясь в дорогу, только сновали туда-сюда, с любопытством поглядывая на них. Боянка и вовсе в угол едва не забилась, спрятавшись за Елицу, которая за голову схватиться хотела от того вздора, что они оба сейчас несли. Но и влазить в перепалку не торопилась: пусть уж выскажут друг другу всё, что накопилось. Чаян — разочарование от того, что она оказалась женой мужней, и теперь хоть обручье без раздумий ему отдавай — никто не осудит. А Радим — злость лютую от того, что Елица княжичу обручье всё ж пока не вернула. А она чувствовала смутно, что не время ещё над решением этим думать, что нужно разобраться во всём — и может то, что сейчас кажется невозможным, обратится единственно верным исходом.

Радим её не понимал. Не понимал того, что за годы эти в душе её могло многое поменяться. И потому серчал на неё сильно. Только Леден, кажется, оставался и вовсе безучастным к распре, что зародилась между братом его и мужем Елицы. Он только вещи свои проверял, чтобы ничего не забыть, да поглядывал на них время от времени, пока те едва паром из ноздрей друг друга не обжигали. Но и понятно становилось, что завяжись что потяжелее, чем обмен грубостями — он непременно вмешается. И стоило только обратить на него взор, как в душе помалу успокаивалось. И хорошо, что не смотрел он в ответ — иначе спокойствие это обернулось бы в груди, наоборот — смятением. Уж после всего, что было волей их или неволей, против которой идти никаких сил ни у неё, ни у него, получается, не оказалось. Да только что ж теперь с этим делать, если одного взгляда на Ледена становилось достаточно, чтобы вспыхивало в памяти всё до мелочей? Да что там взгляда — уже того, что неподалёку он сидел, чуть повернувшись плечом ко всем, словно отгораживаясь.

— Коль хочешь морду мне расквасить, так попробуй, — ответил на последнюю угрозу Чаяна Радим. — Да только я прав тут, как ни крути. И коль вина моя в том, что Елица себя вдовой столько лет считала, так вину эту я перед ней искуплю.

— Не виноват ты, Радим, — всё ж сказала она.

Не хотелось новых споров и ругани. Муж посмотрел на неё искоса и вновь отвернулся. А после вышел из избы, едва дверью не грянув.

— Не потому ли ты не хочешь в Яруницу возвращаться, что дочка там старостова поруганная тебя поджидать станет? — удивительно едко прозвучал в воцарившейся тишине голос Ледена, который молчал всё это время.

Он поднял взгляд от своей седельной сумы, которую только что закрыл, уложив всё нужное, и обжёг брата лёгкой насмешкой в нём.

— Поруганная? — покачал головой Чаян. — Коль девица сама на ложе приходит, сама ластится, то чем же я её обидел, когда дал ей то, что она хотела? Или не так, скажешь? Не так у тебя было с Вышемилой?

Леден только уголком рта дёрнул. Елица вдохнула, да воздух словно в тинёте какой запутался, что горло её обволокло. Застрял, ворочаясь комком и как протолкнуть его дальше — непонятно. Только давиться оставалось, не показывая никому вида. Знала она многое о том, что Ледена с Вышемилой связывало, а о таком и подумать не могла. А может, просто не хотела: не успели долететь до неё слухи, что неизменно рождаются в любом доме, где много глаз и ушей, не рассказала ни о чём боярышня сама. И вот теперь их с княжичем близость оказалась ещё одной неприятной неожиданностью — не смертельной вовсе, но расшатывающей и без того ненадёжную опору под ногами.

Кажется, Чаян всё заметил, хоть Елица и не шевельнулась, не моргнула даже. А как взглянул на неё — так и вовсе шея его побагровела. Но это всё, чем выдал он свой гнев, ещё пуще вскипевший.

— Ты Вышемилу не трожь, — чуть поразмыслив над его ответом, буркнул Леден. — Не свезло ей со мной. До беды довёл. Да постараюсь до большей не довести.

— Женишься, чтоль, всё же? — фыркнул старший.