Елица встала на четвереньки, совсем ослепшая, пытаясь отряхнуть лицо, сплюнуть отраву, что уже потекла по горлу. Горячая ладонь легла на спину, придавила толчком небывалой силы к земле.

— С капища этого сила твоя волховья вышла. Здесь и останется, — прошипело над ухом словно голосом самого Змея.

Елица почти не слышала её слов, что потонули вдруг в резком оклике издалека. Ткнулась боль под левую лопатку. Сначала коротко — на миг всего. Но вдруг разрослась, точно пламя по спине растеклось. Елица не удержала вскрика, дёрнулась, но стало лишь хуже.

Леден и хотел бы проснуться — да никак не мог. И причина-то была вовсе не в знакомом сне, которого нынче он и не видел, не во власти Мораны, что решила снова с ним поиграть-помучить. Он просто понимал, что лежит ещё на своём месте, в сеннике, где и заснул, и хочет встать, потому что утро уже наступило — и так тихо кругом, только в глубине леса вовсю заливаются звонкими трелями птицы, радуясь новому дню. Он слышал всё и понимал, но не мог пошевелиться, как будто застрял в собственном теле гвоздём ржавым, погнутым. И качалась в груди дурнота страшная, поднималась из кишок — и застывала в горле тошнотным порывом. Так можно и захлебнуться в собственной рвоте, пожалуй, если не проснуться вовремя.

И до того это было жуткое ощущение, будто он смотрел на себя со стороны, спокойно раскинувшегося на лежанке, заботливо постеленной хозяйкой. Словно уже покинула тело душа, только цепляется ещё неведомо зачем тонкими нитями за него, не веря, не желая уходить. Он и не верил. Что за напасть такая неведомая, коей ещё никогда с ним не случалось? Неужто настал тот срок, когда Морана не отпустит больше? Не даст понять, что делать дальше с тягой своей дикой к Елице, непривычной, слишком для него живой — аж душу заскорузлую на части рвёт. Нужно ли вставать на пути брата недвижимо, отстаивать ту, что в мыслях засела намертво, или отходить в сторону, не мешая их счастью, коли оба они того пожелают? Да тут ещё и Радим этот вырос, словно камень нежданный на дороге. Или корень коварный, сокрытый травой. Разобраться бы во всём, да нешто Богиня по-другому всё повелела закончить?

— Не вини меня, — голос гулкий и угрожающий обдал холодом только что вырытой могилы. — Другую вини, что опоила вас всех. Извести пожелала, в жертву принесть на мёртвом капище.

Он повернул бесплотную голову, пытаясь осмотреться в пустой темноте, что окружала его, обхватывала десятками стылых рук. Он всегда хотел видеть Морану, когда та говорила с ним. Боялся, видно, что нападёт из мрака и острый серп её вмиг перережет тонкую нить его жизни — а он не успеет воспротивиться, остановить. Хоть и знал, что не сможет всё равно. Но она не всегда желала показываться на глаза. Чаще всего приходилось слышать лишь голос её, который касался со всех сторон разом, точно ветер.

— Димина? Почему?

— Потому что жить она хочет. Молодость её прошла. Да встретила она, видишь, мужа юного и возжелала быть ему достойной женой. Отравило её душу сожжённое капище. Как сила его исказилась после ухода Сердца — так и она, вторая жрица, стала другой. И уходила ведь отсюда, но вернулась.

— Стало быть, не только меня она опоила? — Леден вновь попытался скинуть оковы наведённого сна, но ожидаемо не смог.

Морана вздохнула, и фигура её мелькнула бледным всполохом где-то рядом.

— Не только. Но тебя я могу выручить, а их — нет.

Ни тени сожаления в голосе. Ей только хорошо будет, коли станет сноп жизней перерезанных ещё толще.

— А Елица может?

Женщина словно от раздражения содрогнулась — отдалось оно во всём теле Ледена через связь их многолетнюю, которую он ощущал постоянно, словно цепи стальные на запястьях. Она замерла за спиной, коснулась её ладонь волос — почти по-матерински — а после скользнул по шее под затылком самый кончик острого и нестерпимо холодного серпа. Пробежалось покалывание вдоль хребта.

— Уж нет, верно. Если не поторопишься.

Он дёрнулся прочь от её прикосновения — и разомкнул тяжко словно отёкшие веки. Вскочил резко на своей лежанке, жадно хватая ртом воздух — не надышаться никак. Чаян ещё спал на своём месте, чуть поодаль, у свободной стены сенника. Дышал мерно и глубоко — так и не поймёшь, что неладное с ним творится. Дрыхли и отроки, пусть и вставали всегда хоть немного, но раньше княжичей. Ничто не тревожило их забытья, которое выглядело таким сладким, глубоким, а на самом деле было воды болотной застоялой горше.

Леден подполз на четвереньках к брату — тело ещё плохо слушалось, не совсем освободившись от заклятия. Потрепал его по плечу, да тот и не шелохнулся, не вздохнул, просыпаясь. Даже шлепок звонкий по щеке не заставил его пробудиться. Как и отроков, которых Леден тоже попытался привести в чувство.

И пойти бы, спросить ответа с Радима, мужа этого окаянного Елицы или Димины — пойди теперь разбери — да времени уж, видно, не оставалось ни у брата с отроками, ни у княжны. Хоть и не сказала напрямую Морана, а чуял он, что опасность над ней нависла ещё более страшная, чем недавно ему грозила.

Он подхватил пояс свой с оружием. Перекинул налуч с луком через плечо, а через другое — полный тул стрел. Хорошо, что оставил вещи, снятые с седла, здесь, а не в доме хозяйском. Но едва он за порог сенника шагнул, как встал на его пути Радим. Услышал, видно, возню его. Леден едва успел отклониться от удара проворного топором, что прямо в шею ему метил.

— Сгинь, дурной! — он пнул мужика под дых, отшвыривая от себя далёко, на сажень косую.

Тот охнул, согнулся было. А как снова напал, Леден перехватил топор его, вывернул руку и, заставив изогнуться неловко, на землю уронил.

— Димине ты не помеха, — зло выдохнул Радим.

Дёрнулась резко его голова от удара в скулу увесистого. Он ткнулся лицом в землю, но в себе остался. Пришлось рукоятью ножа приложить — успокоить. И убить так его хотелось страшно — просто от ярости лютой, что сейчас кровь непривычно горячую по телу гнала. Да краем разума, который остался ещё холодным, Леден понимал, что не сможет. Иначе Елица ему не простит.

Только пришлось связать его — время драгоценное потратить — да бросить в подклет тёмный, чтобы, как очухается, и не сразу сообразил, где находится. А то и начудит чего, если так оставить.

Леден едва не бегом кинулся по тропинке, на которой, отпечатавшись в земле, влажной от росы, ещё виднелись следы женщин, ушедших в чащу. Он едва смотрел под ноги, чтобы с пути не сбиться, останавливался, тихо ругаясь, когда казалось, что свернул не туда, что водят его по кругу ели эти все, одна на другую похожие. Да они всё смыкались окрест него, пряча в ветвях густых осколки рассветного Ока. Морочили не хуже русалок, и струился ветер между ними такой же — зачарованный. “Пустите к сестрице своей, — заговаривал их Леден. — Позвольте уберечь. Еля. Елица. Одна ведь с вами душа”. Надо было, верно, и требы Лешему принесть наперво. Да хоть что-то. Хоть пирога кусок на пне оставить, покуда в лес не вошёл. А теперь уж поздно — если вовсе осерчает на него Хозяин за непочтение, то и уведёт далеко от того места, которое нужно.

Но, видно, пожалел он неучтивого гостя, или ели всё ж решили расступиться, показать верную дорогу, которая уж как будто совсем среди них затерялась. И раскинулся перед взором пал чёрный, словно кистью кто-то огромной, в копоти испачканной здесь провёл. Леден посмотрел в одну сторону его. И в другую — куда повернуть? Да вдруг увидел вдалеке две фигурки светлые, что копошились, словно блики Ока на листве. Он сбился и вовсе на бег, на ходу вынимая лук, откидывая крышку тула. Хоть и не видел ещё, что творится там, на капище погибшем, разрушенном, а знал — может не успеть, потому лучше готовым быть.

Различимыми уже стали Димина и Елица. Княжна лежала на земле, придавленная удивительно сильной хваткой травницы, а та уж и нож блестящий над ней занесла.

— Эй! — гаркнул Леден, чтобы хоть как-то с толку бабу буйную сбить.