Конечно, все то, что я сейчас говорю, не относится к прямому рассказу, все будет с перекосом, как и любая концепция, которую подчиняют неожиданному авторскому императиву. Может быть, это всего лишь небрежный клубок лоскутов, и кто-то сейчас же поставит мне это в упрек. Но без подобного компонента я сейчас обойтись не могу, если не хочу примитивно лгать, будто в ту ночь не пришли ко мне минуты, десятки минут, полные часы — не знаю, не считала, — когда я хотела утвердиться в конечной правде, может быть и защитной: что люди, объединенные таким образом, тем самым и мне дали возможность отбросить мою олеографичность, не позволили стать недоконченным наброском человека, небрежно начерченным внешней судьбой, который я не смогла бы дополнить собственной поправкой в рисунке, находясь особно от них.

И значит, не должно быть такого, что бы выбрасывало человека на мель, пусть она даже кажется спасительным архипелагом, чтобы существовала пустота великолепного и выедающего тебя покоя, обмытые углы в подтеках опыта, этой отведенной тебе клеточки, которую мы считаем вполне комфортабельным помещением. Нет, приходит день, и в каком-то поражающем озарении мы видим, что все это требует обновления, чтобы возможно было дышать. И чтобы ремонт был сразу, завтра же, никакие резоны тут ничего не дадут, хотя и испытываешь некоторую зябкую заминку перед переменой в этой уже освоенной, одноместной среде, которая, до какой-то поры, содержала небывалые для нас прелести. И вот мы начинаем складывать себя заново после разборки нашей прежней среды обитания, а это не игра в веселенькие сюрпризики. Но ведь никто же нас не вышвырнул за дверь, только воздуха в нас не хватило, мозг страдал от кислородного голодания в замкнутом пространстве с отработанным воздухом, это набухал в нас импульс азарта, лишь бы как-нибудь иначе, не столь великолепно, как доселе. Как? Иначе, хоть потерять, хоть обрести, но иначе. Еще не ясный и не скалькулированный план, но уже невозможно было не считаться с корректировкой после того, как лениво прозябала и плодила на свет всяких близнецов. И не буду утверждать, что заранее предвидела воздействие человеческой группы на единичного человека, эту особенность внутренних связей, которая может заполнить прорыв в самоосуществлении. А кто из нас не имел дела с такими антрактами, когда не ощущаешь содержания будущей фазы, которая должна же наступить, потому что всегда, до самого конца, что-то с нами случается, потому что не мы, по своей охоте или недостатку воли, можем поставить слово «конец», последнее слово в биографии.

Но я все же думаю, что, производя переучет, не в первый раз я обратилась к людям, еще далеким, после панихид над теми, что были рядом, некогда нужные, но вот стали прахом из-за смерти, распада памяти, отдаления, по воле разумного и неотвратимого небытия.

Ведь я же вылепливалась из ничего, тогда, вначале, а откуда-то все это должна была брать. Я знаю, мое поколение вылепливалось из хаоса, и единственным средством для этого формирования была человечность тех, кто от нее не отрекся. Никакой тут заслуги истории нет в том, что в этой стране жизненный рассвет затмила мне громыхающая железом туча войны, но только в собственных моментах учитывается, что я родилась женщиной, не имея возможности пройти пору ученичества в разных свойствах, что не познала ни падений, ни взлетов, ни первых касаний, ни первого обмирания от набухающих чувств, потому что сначала был голод и сиротство, изгнание из детства в пустыню, а потом сразу крушение взрослости, абстракция, еще полная враждебных ловушек для нас, новичков без вступительных экзаменов, — и так это и пролетело одной кометой в пространство, а могло бы и в меня угодить, грохнуть, если бы я не поняла — а впрочем, что я тогда понимала? — это был первый самозащитный сигнал — что лучше находиться в куче, массе, если она примет в себя, под свое крыло, таких, как мы, перепуганных миром птенцов.

Потом было то, что уже есть в этой книге, да, конечно, я хотела сразу возместить все неизведанное, пробовала по-всякому, а нашла, кажется, несколько кинутых мне разочарований. Конечно, я хотела ограничить мир, который я застала раздробленным на отдельные участки, где два человека могут служить друг для друга всем. А чтобы служило не только это, надо было сровнять могилы, в том числе и самые свежие, еще не заросшие прочным дерном из меня, чтобы убедиться, что хотя земля эта для меня твердая и бесплодная, но я могу стоять на ней уверенно, сама для себя являясь урожаем, потому что я из себя беру нужное мне. Это было что-то вроде антракта, наверное, такой и должна быть передышка, траур после того, как погребли мертвецов, из которых кое-кого я сама, без особых церемоний, умертвила.

Когда вот так уходишь назад, чтобы высмотреть старую тропинку, всегда есть опасность сбиться, потоку что это страна с изменчивыми токами значений, в этой стране каждый второй человек подбирает себе ключ к безошибочным оценкам, это и наша гордость, и наша слабость, потому что, видя основное, мы идем вперед, черпая из этого банка личных поисков, но ведь не одному этот ключ запер доступ к новым выходам, туда, где проломы и трещины, потому что там, где строят, не может быть гармоничного пейзажа, и одни, осыпаемые нареканиями — конечно, таковы уж мы есть, — принимают все это осмысленно и делают свое дело — а что еще делать? — другие же, в живописном одеянии пререканий, которое им так к лицу, поворачиваются задом к некрасивым видам, потому что перестали верить в возвышенность устремлений к далекому горизонту, поскольку раз уже скатились в какую-то канаву. И будут хромать, потому что они стремятся быть хромыми, лишь бы не сделать шага, лишь бы застыть в принятой позе, — и никогда, вместо того, чтобы напускать на себя, не захотят быть такими, как те, некрасивые, с липкой от пота кожей, а может быть, и с пафосом от разбитых сомнений. Разбиваемых — головой, руками, плечами. Неужели никогда не захотят? Может быть, некогда они требовали от современников совершенства, а это весьма дурная предпосылка для реконструкции всего, с основ. Может быть они хотели невозможного, и с требованием самых трудных поисков, уткнувшись лицом в землю, в ту землю, которая меняется исподволь, отыскивая в ранах расселин новые залежи, — с этим требованием они смириться не могут. Вот и закрывают лицо, чтобы не видеть ничего. И спиной повернулись, из-за вывиха, который искалечил их уже навсегда.

Нет, не всех я нашла там, где они когда-то стояли, просвещая нас звучным голосом. Теперь они оказались пророками раскольничьей издевки, потому что крайности сходятся, интерференция, наложение взглядов приводит к новому качеству. И вот образовались пустые места, а поскольку социальной пустоты не бывает, то ее заполнили разные события последних лет. В них сказывалось сопротивление разных слоев очередных эпох, наново очерченных в новом их раскрытии; нелегко нам давалась эта наука, не всегда все сходилось без противоречия исследовательской совести с тем, что мы в нее вносили, выходя пахать, сеять, и еще раз, и еще с какой-то межи, несмотря на ошибки в искусстве обработки этой пашни, этой страны. Хотя и у нас, как и у тех, осталась уже нетерпимость к напыщенным словам, потому что от крика люди глохнут и слепнут от явлений, слишком мельтешащих.

Да, труднее было тем, кто выдержал и взлеты и падения, и, может быть, как раз потому легче было мне приспособиться в этом уже перепаханном месте к другим. Описывая ту жизнь, я наталкиваюсь на бедность слов, на этот забор из еле оструганных досок, на шершавость значений, которые изнутри, для личного употребления, в становлении иного психического конгломерата, имеют небольшой объективный вес.

Так что хватит вчерашнего, здесь нужно применить другой код для этих перебросов, ведь и их я должна была вставить, потому что как на этом клочке без них обойтись, чтобы не смолкнуть или не заглушить какофонией лозунгов другого, грозного молчания? Для моей перемены места код был проще простого, это ежедневный набор, я составляю из него небольшой участок, надел, урожай с которого идет прежде всего для своих собственных потребностей. Звучит это красиво и скромно, хотя, если бы я только этим и ограничилась, это была бы очередная неправда, потому что личный интерес, хотя бы и обеспеченный тебе коллективом, становится лишь разновидностью себялюбия. А ход этого процесса таков, что если человеку себя недостаточно, то он должен себя разделить между другими. В этом витраже жизни есть разные краски — предприятий и временных перемен, я заметила это вскоре совершенно практически, а поелику я исконная дочь этого народа, то не раз неистово чертыхалась, что ни сил, ни времени не хватает, что вот ковыряюсь в чужих несчастьях, что раздражаюсь из-за чьей-то навороченной глупости, глупости по-за прикрытием высокооплачиваемой должности, глупости неверного понимания своей функции, где спать нельзя, чтобы другие не уснули, поплевывая на моменты тревоги. И бывало именно так, что я по ночам спать не могла, бунтовала в подушку, когда нам прописывали вредные успокаивающие средства.