Потом пошли бумаги. Много бумаг, целые полотнища, которые я должна была подписать не по одному разу. Сначала у входа, где проверяли, имею ли я право в это время находиться здесь. А вдруг я хочу навестить кого-то и норовлю проскользнуть к нему в нарушение правил? Нет, я не посетитель с апельсинами, я уже располагаю кое-какими привилегиями.

Потом приемное отделение, моя история болезни уже приготовлена. Это уже следующий порог: не то медсестра, не то регистраторша жонглирует бланками за столом. Даже головы не подняла, я всего лишь данные в какой-то форме, просто это регистрация таких, как я, чтобы они в этом исцеляющем предприятии не затерялись. Особа, приставленная к документации, спрашивает о том и о сем, мне приходится сосредоточиться, чтобы извлечь из памяти детали моей болезненной биографии, от первой свинки до последнего гриппа, а в голове у меня дыра, которая источает пар под шапкой, я потею, хотя окно раскрыто, калориферы далеко, воздух тут гигиенический. Это первая особа из галереи  м о и х  людей в белом, уже здешняя, хотя не совсем больничная. Ловко подчеркивает она красным фломастером исследования, которым я должна подвергнуться перед операцией; черточки, черточки, длиннющей чередой, я смотрю на них, рассказывать о себе я уже кончила, больше мне здесь делать нечего, только слежу за ее резвым фломастером и думаю, сколько добавок к самому главному, сколько же это еще, прежде чем все выполнят, придется мне ждать, и еще ждать, и здесь?

Потом я иду в гардеробную по другую сторону, не для случайных и чужих лиц, а стало быть, уже для меня, это зовется раздевалка. Новая дверь, немного подождать, потом вхожу, и меня принимает опять женщина, которой пора быть на пенсии, а она здесь; скольких вроде меня приняла она в этих стенах? Но не обкатал ее человеческий страх, все время новый, через каждые полчаса, в ком-нибудь новом. Какая она заботливая и свежая в своей услужливости, принимая то, что мы снимаем с себя, разговаривает, болтает обо всем, и я понимаю, что она хочет оградить меня от той минуты, когда я перестану быть женщиной из города, из своего дома, со своей улицы, а превращусь в фигуру, облаченную в халат, единицу для врачей. Запомнила я ее, наверное, потому, что она сохранила на долгое время, на годы, вплоть до моего появления, ток личного тепла; таким людям на таком месте надо давать ордена и награды за то, что они не стали роботами, за то, что не жалеют себя, так как для них важен и чужой человек. В блокноте я записала, что она прекрасно говорила по-польски, это меня еще больше удивило, откуда такой интеллигентный словарь, далеко не характерный для круга ее обязанностей. Кажется я, из благодарности, сказала ей об этом, но подробностей разговора не помню, а запомнила лишь следующую картину, когда уже вышла оттуда, уже другая, уже местная, а она еще стояла подле меня, точно прикрывая меня собой от людей, которые с ходом уже заработавшего дня заполнили коридор и ссорились, чтобы поскорее попасть в соседнюю дверь, там все было близко, и эта толкотня меня поразила: такой Институт, и так не хватает места! Так что я на себе испытала условия, в которых находится наша служба здоровья.

Достаточно надеть ночную рубашку, какое-то постельное одеяние, а потом встать в публичном месте, перед ближними, чтобы те, ведущие себя по другим условным правилам, одетые, как они ежедневно привыкли себя видеть, расценили этого человека как существо иного вида млекопитающих. Я видела, что они смотрят, и слышала, что они смолкают, я же стояла в углу, в сумраке перегородки, прохода, поделенного на маленькие клетки с табличками кабинетов, вынуждена была так стоять, потому что ожидала лифта, он должен был немедленно поднять меня и избавить от них, но лифт именно в этот момент застрял между этажами, так что люди с любопытством разглядывали меня в этой сцене без героини, хотя ничего особенного тут не было, потому что и эти люди тоже так когда-то стояли, переживая это же, тоже должны были вознестись в неведомое и были некогда подобны мне, только уже отбросили эту минуту в услужливое запамятование. Это я теперь была перед ними.

А моя опекунша, все еще плечом к плечу, отпускала по их поводу реплики, ставя всю эту компанию на свое место, даже выбрала подходящий пример — ткнула пальцем в даму в лисах, с исключительной моторностью; она и меня изучала, и, вся пышущая и бурно дышащая, быстро-быстро стрекотала дамам, стоящим в кружок. Что я могла о ней знать сейчас? Так, сущая ерунда:

— Вот-вот, эта пациентка тоже у меня была. А потом полежала, отдохнула и опять зажила. И что бы вы думали? Теперь только на процедуры ходит, визиты нам наносит, запросто. И цветет, как цветочек. Нет, вы только на нее поглядите!

А что, это мысль, начать в свою очередь смотреть на них, чтобы, так сказать, наглядно уравнялись наши шансы обеих сторон. И ведь эта особа в мехах могла быть когда-то моей темой, без всякой ретуши. Когда-то, когда мне еще забавно было сочинять сатирические рассказцы и я порой выбирала для них вот как раз таких бабочек. Признаюсь, я нарушала женскую солидарность, неплохо я их знала, может быть, и сама ушла от них недалеко? И только потом, когда изменила направление, а может быть, и себя, я стала с восхищением поглядывать на них, на их жизненную силу, на их слабые руки, которыми они тем не менее ухитрялись вылепить свою судьбу по форме, в общем-то, довольно сносной, соответствующей психике, унаследованной от предыдущих поколений. Мне кажется, нет существ более витальных, чем такие женщины; позже я поняла, что многие по другую сторону барьера, существа другого пола, боятся этой разновидности и избегают столкновения с ними, в разных плоскостях, одни прозорливо склоняются перед ними, другие издеваются во всю мочь, но эти женщины — ствол, из которого выросло много закаленных ветвей народа. Они бывают смешны, но это вторичная их роль, и они должны быть взяты под охрану. К этой истине я пришла и перестала вести по ним огонь, но тогда, там, у меня недоставало ума, там была  с и т у а ц и я — я и она, копии по судьбе, только на разных ее отрезках. Когда ты не чувствуешь почвы под ногами, а другой человек может, решая всякие там вопросы, развалиться на стуле, тогда, именно за это, за подобное состояние неопределенности, когда нет ничего привычного и определенного, проявляются дурные инстинкты издевки, окарикатуривания, а то и ненависти к кому-то, кто тебя лучше, так как уже сумел пройти, не упав, через всю эту историю.

Это был мой изжитый сюжет, неизбежно примитивный в восприятии, но тогда я вновь искоса взглянула на этот тип женщин. Гм, расселась, вся такая задиристая, на тщедушном стульчике, бедра свешиваются с сиденья, по пропорциям им равен только бюст, тяжеленные караваи — и сразу подбородок, и резкая роспись лица, сливающаяся между наплывами кожи, косметическая палитра, которая ничего не скрывает, и соломенная сечка под шляпой, собственно, один сплошной мех волос и желтой лисы вместо шеи. Все это уже размножено под копирку в миллионах экземпляров во всех городах Польши, это пренебрежение к упругости тела в смеси с самым легким кокетством. Мы уже этого и не замечаем, этой улицы, полной разросшегося жира, ведь куда легче заявить, что такова уж славянская красота наших дам; впрочем, кое-кому это нравится, и этот кое-кто с удовольствием лапает это! И ей, видимо, повезло в этом смысле, потому что, слыша слова моей опекунши, она обрушила на меня, пребывающую в полной неуверенности, волну фамильярности. Наверное, побудила ее моя опекунша, ставя ее в пример, а может быть, от желания подбодрить меня от чистого сердца, не сознавая, что тем самым терзает.

— Вы тоже наверх? Это верно, не позавидую я вам, только с нами, женщинами, всякие вещи случаются, какой-то рок, или что, а я еще ко всему певица, а для артистки — вы же сами понимаете, что это значит, вдруг у тебя вся наружность ни к черту, как же это тогда петь, если бюст набекрень, конечно, медицина делает безумные успехи, а только прямо сейчас, когда вы тут стоите, никто сказать не может, что с вами будет, что там у вас в середке, пока не располосуют, а ведь кто у меня это нащупал, нипочем не угадаете, собственный мужчина, пока еще жених, человек, ничего не скажешь, культурный, и вот он тогда сказал, что-то мне тут у тебя, старуха, не нравится, сходи-ка, пусть поглядят, ты, как никак, искусство несешь в массы и должна о себе заботиться, а со свадьбой пока погодим, хотя, это уж понятно, крутишь ты там налево, а я его вовсе не обманывала, конечно, всякое бывало, жизнь я понимаю, но на всякие там штучки направо-налево у меня времени нет, сами понимаете, всегда нам поддержка требуется, даже такой личности, как я; хоть я и люблю сцену, я ведь в хоре пою, почти колоратура, и это моя стихия, а уж тогда конец, думаю, опера тогда не для меня, и мужик мой тут же даст деру, им ведь только тело подавай, а не душу, не то, что святое в тебе есть, одна тахта у них в голове, лишь бы пошире, и в этом смысле он так вопрос и поставил, вы же понимаете, а я что, я, как говорится, и не вякаю, пусть мужчина понимает, что власть над любимой женщиной имеет, вот и очутилась здесь, вроде вашего, теперь прихожу, как велят, для своего же блага, так они говорят, не я одна, говорят, но я, впрочем, вовсе не сломалась, хотя покуда не пою, на больничном числюсь, зато времени много, жизнь надо ценить, вы потом увидите, мы ведь тут все свои, да-да, все можно говорить, у людей разные беды бывают…