Цивилизация вещей, их новый геологический слой на том, фундаментальном, ныне слишком недолговечном после еще ощущаемых землетрясений, так пусть люди смотрят только на то, что уже современно, что отнимает у них память, загоняет ее потоком моды в подсознание, дает им возможность одурманиться сиюсекундностью — вот единственно, что дает чувство надежности нашего времени. Вероятно, от этого глохнут оборотни человеческих страхов; изобилие и пресыщенность, яркая ярмарка образцов — это тоже метод, что еще можно добавить? — вот это и дает зыбкое спасение на текущий день.

А мне эта беззаботность преподносится как раз сегодня, в «последнее воскресенье», дальше она недоступна, отстранила меня от них собственная неуверенность, и я испытываю примитивнейшую неприязнь, что-то давит возле этой, левой груди, когда я разглядываю эти тела — воинственные, агрессивные в своем совершенстве, — а я, может быть, через несколько десятков часов заклейменная отверженностью от всех, уже не только от их молодости и красоты напоказ, они-то давно уже обрели куда больше моего поколения, — не в том дело, что я хочу невозможного, а в том, что я стану иной, что все эти тряпки и цацки будут уже не для меня, даже при обычных женских борениях со своей внешностью.

Мне хочется презирать себя за эту претензию, которую вскорости перечеркнет приговор хирургов, я хочу бесстрастно смотреть на то, каковы они есть, какими они и должны быть, эти бабеночки, по законам их профессии, — но что я поделаю, если начинаю их ненавидеть, если они все враждебнее мне из-за своего совершенства? И в глазах у меня темнеет, и зависть эта растет во мне, я уже где-то теряю свое достоинство, это уже первобытная сила, сознание своей слабости по сравнению с другими всегда первобытно, так что я и себя ненавижу, но этого недостаточно, и, чтобы не смотреть, не сознавать себя, я вырываю страницы, мну этих девиц, превращая их в таких, какими они будут, зачем мне сейчас их красивая враждебность, так что я убиваю их бескровно, всех их уничтожу, но пусть не смотрят мне в глаза, эти красоточки, вот, под моей рукой, — и облегченно вздыхаю, облегчение уже в том, что на какой-то момент, поддавшись инстинкту, я превратилась в пещерную самку. После этого побоища я отшвыриваю ворох бумаг и спокойно лежу, не испытывая никаких угрызений злодейской совести, начисто выключаю мысль, чтобы ничего не осознавать и так и лежать в блаженном состоянии, которое я благодаря дурацкой и невольной выходке сама себе даровала.

Я как будто задремываю после этого насилия неизвестно над кем; не раскрою книжки, какое мне дело до чьей-то придуманной жизни, в книгах тоже люди здоровые, усложняют их единственно авторские хитросплетения.

Так и утекают часы, это видно по эрозии сумрака, уже отдаляющего стены и предметы — и переносящего меня в пустоту этой тьмы, может быть, в нее я и смотрю, а может быть, глаза у меня закрыты, в темноте все едино, приостанавливается действие органов чувств, из которых мы состоим, а ведь обычно сколько энергии отнимает у нас их функционирование. Отнимает каждый обычный день, в любой активный час, а теперь вот нет ни дня, ни места там, где я лежу, я и для себя-то отсутствую. Видимо, наступил тот перерыв в моем существовании — в этот воскресный вечер, который является всего лишь названием, чем-то, лишенным всякого содержания.

И тут, благодаря звонкам, возвращается вдруг жизнь, в теперешнем своем бесчувствии я еще не понимаю, что это за голос, ищу его в возвращающемся сознании, это трудно, я собираю силы, чтобы вновь приняться за притворство. Возвращаюсь от той, что минуту назад не хотела быть разумным человеком. А звонит мужчина, так что я вынуждена вести двойную игру, потому что для таких, как он, со мной ничего не происходит и ничего дурного произойти не может при их эгоизме великодушия, коли уж они идут на такой труд — сняли трубку.

Есть вокруг нас такие мужчины, кружат по орбите, определяемой радиусом их легкого расчета, поверхностной склонности, лишь бы утвердиться в своем мужском самомнении, что всегда найдется женщина, которая ждет, просто-таки должна ждать их зова. Они ведь помнят доселе какую-то там встречу, не бог весть какую, чисто мимолетную; им и в голову не придет, что мы можем подобные инциденты не принимать всерьез, ведь только они одни располагают квалификацией в этом плане; а ведь для нас такой случай даже не флирт, всего лишь краткое колебаньице в магнитном поле взаимного притяжения, даже не эпизод, а тема для чисто институтских воспоминаний. Ах, ах, женское сердце уже радостно прыгает, как воробей, среди неожиданно расцветающего, теплого от солнца дня, а солнце — это радиатор телефона, излучающий тепло их голоса, их милостивого снисхождения к нам, к женщинам вроде меня, которым всегда можно позвонить, известно же, чудачка и домоседка, что-то там вечно скребет в своем углу, не бегает по кафе в групповом марафоне, в довершение ко всему он ведь застрахован, не нарвется на неприятности человек, обуреваемый неожиданным желанием доставить ей приятное, не услышит через эту коробку телефона ни с того ни с сего неблагожелательный баритон, желающий незамедлительно узнать, кто это там, на другом конце провода, столь нагло ему докучает. Приятно сознавать, что в любой момент, пусть сначала неловкий, ты услышишь на расстоянии, разумеется, неплохо сыгранное недоумение, но тут же, в ту же секунду, теплую готовность к разговору ни о чем, просто этакий дамско-мужской треп: что можно продемонстрировать кому-то ни к чему не обязывающее обожание, бросить парочку якобы подтекстов, развернуть парус юмора и тонкого, пусть это она сама засвидетельствует, ума. Если она баба на уровне — а только такие и входят в расчет, — то усилие даже оправдывается, ведь некоторые сдаются и, пройдя всю вереницу церемоний, переходят границу телефонного кабеля и подпускают поближе такого воздыхателя, который выдержал целый месяц и все равно не отступил, так что можно позволить себе кое-что, хотя бы получше разглядеть человека после такого прощупывания, чем тогда, вначале. Что ж, пока можно без определенных намерений, в этом ни одна из них себе не признается, но поди знай, как там дальше будут события разворачиваться, всякое бывает, во всяком случае, для такой бабы мужчина — это мужчина, вдобавок испытанный на долготерпение!

Голос у таких мужчин с придыханием, воркующий, им не впервой играть втемную, в общем-то, так на так выходит. Они умеют подавать себя, реально не присутствуя, играть на воображении, немножко привядшем от засухи, — и любая из нас, если вокруг пустота, может поверить в эту их стихийность чувства, к тому же еще подкрепленную настойчивостью, этим самым долготерпением! Но подобные телефонные мужчины соблюдают определенные правила. Хотя они почти альтруисты, люди доброй воли — включая волю к завоеванию женщины, — но хорошо знают, как далеко им можно заходить, чтобы не впутаться в историю. Ведь женщина должна ждать и таять, когда ей звякнут, а они должны действовать по обстоятельствам, так что звонят украдкой, в тщательно выбранное время. А обстоятельства известные, сама жизнь, какая уж есть, за плечами жена и дети, и тактика при подобных наклонностях к кадрили с дамочками основывается главным образом на том, чтобы одновременно и в доме ничего не разладилось, чтобы это не сказалось, в результате промашки, на сценографии многолетней и согласной супружеской жизни. Отсюда, даже при упорной осаде, отличное понимание ситуации, постоянная бдительность, чтобы соблюдать равновесие: иметь и то, что хочется, и то, что уже имеется.

Этого Н. я вижу по телефону отлично, когда он вновь ко мне звонит. Жена в это время наверняка в очередях, ребенок носится на дворе, а теща на кухне, глухая как пень, так что все слышит с пятого на десятое. Иногда голос его слышен на фоне телевизора, словно эхо из моей квартиры, тогда мне понятно, что он больше прислушивается к своей двери, чем к моим словам, и все его красноречие вмиг иссякнет, как только щелкнет замок, и тут же, с появлением легковерной жены, возобновится необходимость лицемерить. Иногда он звонит со службы, где его одолевают лень и скука, или откуда-нибудь из города, это позднее, тогда он изъясняется уже в другой октаве, это уже не голубок, птица домашняя, а фазан, токующий на воле, почти упивающийся чувством. У него уже вырастают крыла и уверенность в себе на нейтральной почве без домашних стражей, иногда он басит откуда-нибудь из толкотни гардероба — и я слышу этих людей, рядом, занятых своей одеждой. Это кафе или ресторан, так что он чувствует себя свободно, уже не столь осторожен в словах, подобные разговоры, когда он благодушно расслаблен, а я настороженно напряжена, даются нелегко, ведь я же должна притворяться полной идиоткой, чтобы не понять столь простого интереса, который ему подобные питают ко мне подобным. Я же знаю, что номер мой он набрал во время небольшой отлучки из-за столика, между малой нуждой и возвращением к мужской компании, к столику, за которым обсуждают чисто служебные дела. И меня не удивляет его смелость, потому что эти господа именно вне дома, когда опостылеет их чиновничья судьба, или за рюмочкой вдруг взбодрятся и желают мигом преодолеть, имея определенную женщину на мушке, тот какой-то никакой этап, довольно обременительный, слишком затянувшийся, а ведь в этом спорте, как и во всяком другом, есть опасность перетренироваться. Вот ему уже хочется стартовать, навязать свой темп, а я на шуточку, легкую шпильку взамен за легкую ехидцу, кручусь на стуле и вздыхаю в лампу, но так, чтобы он этого не слышал. Впрочем, из-за ресторанного гвалта и его настроения до него это не дойдет. Мне не хочется выглядеть толстокожей, я силюсь, исторгая блестки интеллекта и всяческие подтексты, ведь бывает и так, что эти звонки, что эти знаки внимания в какой-нибудь непогожий вечер щекочут женское самолюбие. Что ж поделаешь, а ведь они правы, бывает и так. Сегодня тоже вечер, я тоже одна, наедине с собой, только он сунулся в неподходящее время, у меня сейчас приступ антипатии ко всей этой игре ни во что — и я принимаю Деловой вид, стараюсь быть краткой, как будто он оторвал меня от работы, которую я спешно проворачиваю, потому что уезжаю через неделю-две, да, в провинцию, точно еще не знаю, на встречи с читателями, заработка ради, а сроки подпирают, а он вот ввалился в мой поток, поперек его, этаким бревном, которое, может быть, сегодня, а он так на это рассчитывает, прибьется в конце концов к берегу, хотя берег этот, исключительно по моей вине, исключительно из-за моего достойного сожаления поведения, зарос недоступным камышом. Может быть, я и легкомысленная и в голове у меня все перемешалось, только и сегодня изысканный этот мужчина с этаким смутным голосом не прибьется к берегу, просто он вновь угодил не вовремя, за что я от всей души прошу прощения. А поскольку я имею для него значение только в минуты, рассеянные в промежутках между другими занятиями, связанные с заработком, с лифтом, вздымающим ввысь, вместо служебной лестницы, он, как обычно, довольно быстро мирится с ситуацией, и я уже вижу, как он косится туда, в зал, где ждет следующая бутылка и продолжение вечера, как знать, может быть, с самим начальником? В заключение он еще проформы ради изображает разочарование, сокрушается, что я могу исчезнуть для него из пределов телекоммуникации, и такая я нехорошая, что даты следующего раунда не назначаю. Неужели он заслужил подобную жестокость! Словом, излагает целый докладик, хотя знает, что никто из нас не ищет в определениях более глубокого смысла, чем тот, к которому мы привыкли, и что мы пересыпаем их, как мякину, из фразы в фразу, из разговора в разговор уже не первый день. Потом, думается мне, со взаимным облегчением, мы кладем трубку, он — со спокойной совестью, что вот еще раз захотел что-то предпринять, а я — что на сей раз, кажется, отделалась от него основательно.