Еще несколько дней тому назад я могла написать: «Судьба книги, стало быть, немного и моя собственная». Но в этот день шестой моей уже другой жизни, с иным содержанием каждого часа, я так не напишу. Потому что я другая, я уже по другую сторону, пусть книга сама отбивается, а я не могу даже себя защитить, поскольку ни во мне, ни вне меня нет для этого возможностей. И вот новая проблема — эгоизм. Закупориться в пределах искалеченного воображения, съежившегося из-за ущербности своего тела, когда возникла угроза. И вопросительные знаки стали разрастаться, как пауки, как гнездо пауков, где-то глубоко под ребрами. Они куда больше того, что было доселе столь важно и что теперь исчезает в тени удаления, даже захоти я, чтобы было иначе. Но все обстоит именно так, только себя я могу ощущать в действительности, размышляя о том, что будет в будущем, я же существую только в своей личной анатомии, очерченная контуром этой унижающей ничтожности под действием центростремительной силы. И вот я ощущаю первые симптомы исчезновения моей человеческой гордыни, ведь было же во мне место для емкого разума и сложных сигналов, от одних к другим, сигналов в пространстве, а не только раздражающего подергивания паутины в своем животе, которое я сейчас улавливаю. Был во мне кусочек мира. Неужели теперь я пуста — той пустотой, присасывающей к собственным внутренностям? Я еще защищаюсь, еще хочу смотреть на себя со стороны и видеть ограниченность своей замкнутости. Ведь я же еще  в н е  п р е д е л о в  э т о г о, в пределах своего зыбкого сознания, ничего же не произошло, эти дни мне подарены, их надо уважать, возможно, я переживаю их необратимость. Еще могу, все еще могу, потому что настоящая боль, осязаемая, не имеет ко мне доступа, я еще не вступила в период физического страдания, когда действительно, кроме физиологии, путаницы сухожилий и мышц, не существует ничего. Жизнь моя пока течет, как обычно, это меня еще не коснулось, и, если захочу чего, действительно захочу, могу отстранить от себя тьму до самой минуты приговора. Могу еще успеть, могу еще эти несколько дней быть такой же, как прежде.

Это очень много, нельзя выпускать этого из рук, так я решаю про себя, и смотрю в зеркало, словно в учебник перед экзаменом, который предстоит; этот час, этот день я назначила себе, и, может быть, с утра, где-то по-за собой, я жду этого, но тревожный звонок бьет под колени, и я слабею, неуверенно переставляю ноги, идя к двери. Во мне не осталось ничего от меня прежней, но иду так, словно на любовное свидание.

Жесты обычные, выражающие доброжелательность и привычку, и мало что помимо этого. И моя функция женщины, принимающей мужчину, с которым связана память о нескольких месяцах изъявлений, урывочных, но необходимых, хотя мы оба знаем, что могли бы без них обойтись, ловко избегая громких слов и неискреннего драматизма. Теперь сидим близко-близко, почти касаясь коленями, ноги мужчины и мои на одной линии, пролет взаимного присутствия, арка желания, искра импульса напрягает бедра, ведь мы же оба знаем это, и уже давно, надо только немного подождать, чтобы растопились в нас побочные страхи, но и это должно выглядеть при нашем притворстве так, что мы нужны друг другу, отсюда целая галерея действий, чтобы избавиться от принужденности, этой предварительной фазы: вот я танцую по квартире, вот на столе чай, вот рюмочка для бодрости, вроде бы смеха ради, а когда чокаемся, это сущая правда, чтобы растворить холодок удивления от того, что и надо же мне столько крутить вокруг да около, прежде чем я возьму от этих часов то, что мне нужно. Я играю эту роль мягко и ловко, так, будто ничего от нас обоих не ожидаю, кроме вереницы расхожих слов и касания руки. Но мужчина не хочет быть пассивным в ожидании, он в свою очередь дает понять, что я для него женщина, которую он выделяет из ряда других, и то, что произойдет, имеет какой-то смысл, что пришел он вовсе не затем, чтобы убить оставшуюся часть дня. Он улыбается моим улыбкам, и можно сказать, что мы выглядим парой людей, радующихся друг другу. Он скользит взглядом по моим бедрам, когда я вот так кручусь, и могу думать, что я все еще его интересую, вызываю в нем нетерпение. Я не избегаю его руки и могу верить, что он считает мои обязанности радушной хозяйки просто пустой тратой времени. Он смотрит на мою грудь. Смотрит и знает, что я это вижу.

Сегодня никак не должно быть иначе, мы должны точно так же создавать видимость чего-то, чего нет, только вот сидим друг против друга, сидим слишком долго, и у меня нет сил встать. Вот и конец потехи, делу — час. И я совершенно не знаю, как ему сказать. Ведь я так мало его узнала за время этой слаженной инсценировки, которую мы сделали нашим образом жизни! Но нужно как-то это уладить еще сегодня, ведь нельзя же проститься с человеком без всякого повода, без слов объяснения, он этого не заслужил, он вложил в наши контакты столько добрых чувств, никогда не заставлял меня ждать слишком долго и в действиях своих был более щепетилен, чем в чувствах. Это вовсе не мало в таких отношениях, как у нас. Так что и я должна быть добропорядочной, должна сказать ему о себе, хотя бы на ходу, например из комнаты в кухню или назад, сказать без нажима, например отпивая чай, и должна следить за голосом и лицом, чтобы облегчить ему отступление, этот не очень приятный момент, когда женщина указывает любовнику на дверь.

Я встаю, иду — и вот она, эта минута. Но сразу же чувствую усталость от предстоящей задачи, могу только дойти до окна, взглянуть на кусочек того, что за мной, за нами, и тут кое-как склепываю фразу. Что вот ложусь в больницу, что предстоит операция. В конце концов, ничего тут особенного нет, без счету было людей, которые лежали на операционном столе. И одновременно думаю: не бог весь какая ошеломляющая весть, и подала я ее хорошо. Потом добавляю, что вся история может протянуться долго, неизвестно, когда мы снова встретимся. Ну, вот и все. Теперь я могу смотреть и видеть обнаженное осенью дерево, которое монотонно кивает мне в знак того, что еще живет, хотя и вынуждено подчиняться закону смены зелени. Но мужчина портит все, когда я почти уже убежала, и, когда все складывается, как и должно было быть, вдруг я слышу вопрос:

— Какая операция?

И сразу же претензия:

— Так неожиданно? Почему ты ничего не говорила?

Я больше не могу стоять, словно отсутствующая, словно я сродни дереву, а не ему, отделенная льготой молчания. Видимо, об этом не говорят «на ходу». Собственное удобство не лучший способ объясняться. Теперь он сам хочет увидеть во мне эту женщину, отмеченную близкой гибелью.

— Подозрение на опухоль. Грудь. Так что сам видишь, больше мы уже не можем. Я не могу.

Говорю это, глядя на него. Пожалуй, даже разглядывая его с любопытством. Знаю, это неприлично, но не отвожу глаз: когда на кого-то падает минута чужой правды, тогда и он сам должен стать правдивым. Я не отведу глаз, если это человек, который долгие месяцы усердно играл и который теперь столько мне должен выложить из себя. За это мое усилие, что я перед ним раскрылась. Я жду. Но не вижу его взгляда. Ну да, именно этого я и ожидала. Только лицо у него как-то стареет, с каждой минутой, в ходе эксперимента, в котором он принимает участие по своей охоте. Это мышцы скул, теперь обтянутых, и серость кожи. И кадык, я это ясно вижу, дергается раз-другой, чтобы сглотнуть слюну. Не знала я его таким старым. Не знала силы в его плечах, чтобы напрячься и принять совсем не такую проблему, как те, что доселе существовали по условиям нашей безмолвной договоренности. Довольно долго длится тишина, определившая между нами бесконечную отдаленность. Мою отдаленность от всех таких, как он, кто был и уже не будет со мной. И только потом его голос:

— Женщины и потом как-то живут. Живут, как и все люди.

— Не знаю, жизнь ли это.

— Операция — это же не конец, это спасение.

— Возможно, мне вырежут грудь. Единственное средство в таких случаях. И никто не знает, надолго ли это.

Что теперь в моих глазах, что я ими выражаю? Я хочу, чтобы они не участвовали в моих словах. Я сказала слишком много, это ошибка, это вымогательство его реакции, это нарушение моей лояльности. Моей дружеской лояльности, которая должна считаться с тем, на что он до сих пор был способен и чего взамен требовал от меня. А теперь я вдруг подглядываю за ним, как он управляется с моей тяжестью, раз уж мне не удалось спрятать ее достаточно хорошо за собственным достоинством. Может быть, это даже и не так уж неосознанно, в каждом из нас достаточно лицемерия, все норовим пофорсить чем-то, что для других недоступно, в пределах житейского опыта. Даже несчастьем, надо думать, можно блеснуть, тем самым продемонстрировать, насколько уготованное нам судьбой превышает меру, отпущенную другим людям.