– О, это очень славно, что ты с Верой Борисовной в кино идёшь. А хочешь, я вечером подъеду? Чайку выпьем, и я отчалю, долго утомлять не буду. Кстати, там мой последний перевод прошёл?

– Всё прошло, но какой толк от твоих денег? Я уже тысячу раз сказала: не нужны они мне. Не трачу я твои деньги. И они тебе всё равно после моей смерти достанутся. Так что можешь не напрягаться и ничего мне не переводить. Я и так справляюсь. Хотя если на моём счёту процент выше и тебе выгодней, переводи и дальше. Ты ведь помнишь, что я на тебя полную доверенность сделала? Можешь забрать, как только захочешь.

– Мам, я не буду брать оттуда деньги. Они только твои. Справляешься без них, и хорошо. Но пусть у тебя будет резерв. Вдруг тебе когда-нибудь на что-то потребуется, а у тебя есть. Ну или на благотворительность можешь отдать, если от меня ничего брать не хочешь.

Последнюю фразу я явно сказала зря. Матушка зацепилась за неё, и я выслушала лекцию о том, что я её не только не люблю, а похоже ненавижу, раз то, что она сохраняет для меня, готова отдать чуть ли не бомжам.

Оправдываться и протестовать смысла не было. Мы катастрофически не слышали друг друга. И вряд ли услышим хоть когда-нибудь.

Когда она обиженно сказала: «Всё, у меня уже сердце болит, никогда с тобой по нормальному поговорить не удаётся, поэтому хорошо тебе отдохнуть завтра без меня, зачем себя насиловать и приезжать к тому, кого терпеть не можешь», я вновь спросила: «Мам, а можно, я всё же вечерком загляну? Пожалуйста».

На что получила отповедь, что это глупый вопрос, поскольку её двери всегда для меня открыты, это я сама не хочу приезжать.

«Тогда завтра вечером я к тебе приеду. Часикам к шести, жди», – скороговоркой выдохнула я и быстренько отключилась.

Она не перезвонила, и это было хорошо. Значит, завтра поеду к ней. Правда, в итоге мы поругаемся ещё больше, но деваться некуда. Если не скажу о замужестве, а она узнает от посторонних, будет хуже.

Я знаю, что моя мама любит меня. Я её тоже люблю. Но не умеем мы с ней обе выражать свою любовь так, чтобы это нравилось другому. Она обижается. Я тоже. В итоге тот формат общения, что мы нашли, наверное, единственный возможный для нас обеих: минимизировать общение и изредка по телефону узнавать о здоровье друг друга. Однако это не исключает того, что в экстренной ситуации и она, и я придём на помощь друг другу, причём не задумываясь. Правда, обратимся мы за этой помощью обе, лишь когда край будет и больше её будет ждать неоткуда. Я вот не смогла попросить денег у неё, проще было машину продать. А ведь она бы сразу дала. Правда потом бы съела чайной ложкой весь мозг и обратно деньги брать бы не стала. Поэтому для меня это не вариант был, точно.

***

Весь следующий день я провела у Димки в больнице, а потом поехала к маме. Вернее сначала заехала в дорогой магазин, накупила деликатесов и тортик, а потом направилась к ней.

– Вот что ты опять накупила? Не ем я такое, – поморщилась мама, увидев меня с сумками.

– Веру Борисовну завтра пригласи. Она съест, – иронично хмыкнула я.

– Вот ещё чего. Мне только не хватало на твои деньги подруг кормить. Обратно всё заберёшь. Ты всё это любишь, потихоньку съешь.

– Я всё купила в двойном размере, пропадёт, – я начала разгружать сумки, складывая всё сразу в холодильник.

– Не распихивай! Всё равно не возьму.

– Почему? Считаешь, что этим я от тебя откупаюсь? Но даже если так, ты ведь меня любишь? Разреши мне это, ради твоей любви. Ты ведь знаешь, что это меня порадует? Вот порадуй, пожалуйста, меня. Я ведь нечасто приезжаю. Хоть иногда могу тебя побаловать и порадоваться, что смогла это сделать?

– Ладно. Но больше ничего не вози мне, я не голодаю, – мама сменила гнев на милость.

– Вот и прекрасно. Спасибо, – улыбнулась я ей. – А теперь пошли чай пить. Торт свежайший.

– А ты покушать не хочешь? У меня борщ.

– Не откажусь. Обожаю твой борщ.

Я знала, чем умилостивить маму. Надо у неё поесть. Когда я у неё ем, то, что она приготовила, она ощущает себя нужной, востребованной и крайне необходимой мне. Если не удаётся контролировать и руководить моей жизнью, хоть накормить.

Доев огромную тарелку борща и понимая, что чай с тортом в меня уже не влезет, я не дожидаясь чая, внимательно посмотрела на сидящую напротив меня маму, и тихо проговорила:

– Мне надо рассказать тебе одну новость. Ты ей, конечно, не обрадуешься, но это моя жизнь, и я имею право на свои собственные ошибки.

– Ты беременна? – в глазах мамы появилась несказанная радость, и она быстро запричитала: – Алиночка, это ничего, что без замужества. Вырастим, всё хорошо будет. Я сидеть с малышом буду, а ты работать. Как хорошо, что я в силе ещё. Справимся, не волнуйся. Тебе сейчас волноваться никак нельзя. А он знает, или ты как всегда молчком?

– Мам, я не беременна, – помотала я головой.

– Тогда что? – мама испуганно осеклась. – Заболела? Что-то серьёзное? У меня со вчерашнего дня прям сердце не на месте было. Так и думала, что неспроста ты приехать решила.

– Значит так, – набрав побольше воздуха в грудь, как перед прыжком, я решительно выдохнула: – со мной всё хорошо, и я полностью здорова, но ты должна знать, что я без твоего одобрения и благословения расписалась с тем, кого ты точно не одобришь. Он инвалид, и инвалидом останется на всю жизнь. Расписали нас в реанимации, он был на грани между жизнью и смертью, мам. Мне было не до твоего благословения. Прости. Сейчас ему лучше, завтра я забираю его из больницы. Всё. Сказала. Теперь ругайся.

– Кто он?

– Молодой парень, бывший полицейский, сейчас безработный. Без квартиры, без машины, без доходов. Но честный, принципиальный, заслонивший собой заложников и вступивший в схватку с грабителями.

– Почему ты? Ты понимаешь, что такое ухаживать за инвалидом? И почему он безработный? Если он полицейский, ему пенсию по ранению дать должны. Вообще откуда он взялся?

Я потихоньку начала отвечать на вопросы, и чем больше отвечала, тем больше распалялась мама.

– Да он вцепился в тебя только от безысходности. Ему не ты, а квартира твоя нужна, деньги и сиделка, в качестве которой будешь ты, или которую ты будешь оплачивать. Подожди, он потом из своей деревни к тебе всю свою родню ещё привезёт. Ты ведь девочка добрая, всем помогаешь, всем всё раздать готова. Ты только о родной матери позаботиться не желаешь, а чужим-то, да, всё что угодно, последнюю рубашку снимешь. Ты ведь понимаешь, что никакой любви у него к тебе нет, какая может быть любовь-то с такой разницей? Поэтому и не знакомила меня с ним.

Ну и дальше всё в таком же духе. Мои возражения не слушались. Мама кричала, потом плакала, хваталась за сердце, я капала ей сердечные капли, предлагала вызвать «скорую». Она отказывалась и рыдала вновь.

Под конец я не выдержала и пошла одеваться, сообщив ей, что дело сделано, и ничего она не изменит. Она, рыдая, стала выгружать мои продукты из холодильника и пихать мне в руки, говоря, что мне есть кого теперь кормить, за кем ухаживать и обслуживать, а она помрёт и наконец освободит меня от тяжкого бремени.

– Мама, выкинь их, выкинь их в помойку, если есть не хочешь! – под конец нашего разговора сорвалась я, тоже начав кричать. – И кто помрёт раньше, ещё не известно! Будешь так меня доводить, может и я! Всё! Делай, что хочешь. Я больше не могу здесь находиться.

Я выскочила за дверь и, рыдая, пошла по улице, не разбирая дороги. На душе было несказанно паршиво. Ведь дала себе слово, что буду держаться и ничего обидного говорить ей не стану. Но вот опять не сдержала слово. Её понять можно, я отняла у неё надежду на внуков, нашла обузу и теперь вместо того, чтобы ухаживать за ней, когда она станет беспомощна, предпочту ей другой объект для заботы. Моя мама могла смириться с тем, что моим сердцем сейчас владеет карьера, а потом, может, появится кто-то, вроде принца, и я предпочту ей его и детей. А самый лучший вариант был бы для неё тот, который она и озвучила: я возвращаюсь под её опеку со своим ребёнком, и она живёт нашей жизнью. Поэтому какой-то там инвалид без роду и племени её оскорбил. Я её понимала, но принять её точку зрения не могла, для меня важным было другое. Вот абсолютно другое. По хорошему надо было к ней вернуться, и попытаться успокоить, ведь доведёт себя до нервного криза какого-нибудь специально, чтобы мне потом было стыдно. И ведь не к кому обратиться, чтобы кто-то её поддержал и успокоил.