Он ответил:

— Как всегда, не права: молодых девушек с нами много. Революция — дело молодых. Потому что за ними будущее. Но решайте сами. Если что, приходи к нам в редакцию газеты «Друг народа». Главный там Марат, я же помогаю в части иллюстраций.

— Может, и приду, — усмехнулась дочка.

Фальконе-старшего не стало 24 января. Мы хотели сообщить Пьеру о дате похорон и отправили Филиппа по указанному адресу. Но слуга вернулся растерянный: день назад во время стычки королевских гвардейцев и вооруженных толп Фальконе-младший был убит.

Так одновременно я лишилась двух моих мужчин.

Мне хотелось забыться, убежать, скрыться от предметов, мелочей, ежечасно, ежеминутно напоминавших мне о нем. Не могла заходить в его кабинет, в его спальню, в его мастерскую. Всюду, всюду он. Вот его очки… Он их больше никогда, никогда не наденет. И они остались, а его нет. Вот его чернильница… Больше не обмакнет в нее перо. И она осталась, а его нет. Вот его перочинный ножик… Больше не заточит им перо. Нож остался, а его нет…

Выплакала все глаза.

Но потом слезы кончились, я смогла привести себя в порядок и решила уехать из Парижа, из Севра, далеко, и чем дальше, тем лучше, где начать с чистого листа. А тем более становилось все труднее ограждать Машеньку от идей революции. Дочка говорила, что хотела бы продолжить дело отца. Даже пыталась сбежать из дома — мне и Филиппу чудом удалось это обнаружить и предотвратить.

На моем счету в банке все еще лежала приличная сумма (и остатки моих петербургских заработков, и наследство, доставшееся нам с Мари-Люси от Фальконе-старшего, и к тому же по-прежнему поступали деньги, назначенные Екатериной П). Я рассчитывала купить домик в провинции, перебраться туда и забыть все мои печали. Но куца, куда?

Тут на помощь пришел Филипп. Он сказал:

— А хотите в Нанси? Я ведь сам из-под Нанси. Там живет моя двоюродная сестра и ее дети, значит, мои племянники. Могут присмотреть для вас дом с палисадником. Я и сам бы возвратился на родину. Упокоиться хотел бы в родной земле.

Написали его сестре. Вскоре получили ответ: есть отличный дом в Маримоне (это три часа езды от Нанси, посреди лесов и полей, в полном уединении), но немного запущенный, потому как заброшенный; привести его в порядок не составит труда, и цена вообще смехотворная — 8 тысяч ливров. Господи, да это же даром! Но действительно ли пригоден он для нашего проживания? Все-таки мы привыкли к минимальным удобствам, и совсем в курятнике поселяться нелепо. Я решила положиться на сметку слуги — снарядила Филиппа в дорогу. Он уехал в первых числах мая и вернулся в конце июня — отдохнувший и просветленный. Сообщил: дело в шляпе, договор о купле-продаже с префектурой подписан, если мадам подпишет тоже и отдаст деньги, сделка совершится; если мадам откажется, то подпишет и заплатит он сам и уедет туда жить, так как это райское место.

— Правда? Расскажи поподробнее.

Начал живописать и буквально влюбил нас заочно в этот продающийся дом: лес, цветущие долины, рядом речка, пруд, деревенька крохотная, только шесть дворов, но церквушка есть, можно у крестьян покупать молоко и сыр, свежую рыбу и грибы с ягодами. А ближайший городок Бурдонне в получасе езды в экипаже. Там как раз и живет его родня.

— Ну а дом, а дом — не полная развалюха?

— Совершенно нет, мадам Мари. Крепкий, каменный, под хорошей черепицей. Прежние вельможные хозяева убежали в начале революции, побросав имущество на произвол судьбы. Новая же власть, префектура, земли и зацапала. А теперь распродает по дешевке. Главное, чтобы вы не были дворянкой. Остальное их не интересует.

— Сколько этажей?

— Два. В общей сложности восемь комнат. Не считая залы, кухни и ванной. Сад с плодовыми деревьями. Но, конечно, заросший, надо доводить до ума.

— Стало быть, советуешь?

— Вам — как самому себе. При одном условии. Нет, не при условии, а при просьбе… пожелании… как хотите.

— Ты про что?

— Разрешите по-прежнему состоять при вас и при вашей дочке? Помогать в меру сил?

Я его по-дружески обняла:

— Господи, Филипп, о чем разговор! Ну, конечно, поедем и поселимся вместе.

У него на глазах заблестели слезы благодарности. Молча поцеловал мне руку.

Машенька вначале ехать никуда не желала, все рвалась на парижские баррикады (говоря образно), но когда я сказала, что ведь революция — не только в Париже, а по всей стране, и в Нанси, и в Бурдонне, тоже требуются коренные перемены, — нехотя согласилась.

Мы сложили вещи, скульптуры и картины, оставшиеся от Фальконе-старшего, к середине июля. А в начале августа 1791 года в первый раз переступили порог нашего нового жилища.

Что сказать? Дом оказался даже лучше, чем его описывал Филипп. Не такой уж запущенный. Сохранилась и мебель, а в комоде — постельное белье. Кое-какие картины по стенам. Люстры. Мы с Машуткой при поддержке Филиппа и двух девушек-крестьянок (он их нанял в деревне) быстро навели первичный порядок. А еще два парня из крестьян убирали в саду. Словом, в сентябре мы уже наслаждались жизнью в деревне в полной мере, сидя под навесом в саду и по-русски гоняли чаи из самовара. На деревьях чирикали птички, пахло свежей выпечкой, и коричнево-рыжий кот по кличке Герцог ластился к нашим ногам, радостно мурлыкая. Красота! Идиллия!

Любопытна история прежних хозяев дома. Он принадлежал действительно герцогу — Арману-Эммануэлю дю Плесси Ришельё. Встретивший в штыки революцию, тот бежал из Франции в Россию, поступил к Екатерине II на военную службу и впоследствии стал генерал-губернатором Новороссии и Бессарабии. Так что адмирал де Рибас и дюк Ришельё[15]строили Одессу вместе. Тесен мир! Де Рибас женился на дочери Бецкого, я же поселилась в бывшем доме дю Плесси! Да, чудны дела Твои, Господи!

Машеньке исполнилось восемнадцать лет. Стройная, высокая, с вьющимися темными волосами и голубыми глазами, поражала всех мужчин красотой и изяществом. И никто бы не сказал, глядя на нее, в шелковых одеждах, кружевном чепце и небедных украшениях, что она — внучка рядового башмачника. Впрочем, после революции это не только не имело значения, а наоборот, выходцы из самых низов делали при новой власти головокружительную карьеру.

В том же году она познакомилась со своим будущим мужем. Этот случай настолько занятен, что заслуживает специальной главы.

В нашей деревне, как я уже писала, был церковный приход, чудом сохранившийся, несмотря на революционный атеизм, и служил там отец Даниэль, полноватый 40-летний мужчина доброй наружности. Мы с ним подружились, приглашали в гости и за ужином нередко обсуждали местные и заграничные новости. А потом его перевели в городок Люневиль, это ближе к Нанси, чем к нам, он уехал, пообещав нас не забывать и писать. Что ж вы думаете? Не прошло и месяца, как мы слышим конский топот во дворе. Открываем, смотрим — всадник, офицер, на лошади. Спешившись, представился:

— Колонель[16] Янковиц, прибыл с поручением от его преподобия отца Даниэля, — и протягивает пакет.

А в пакете вяленые яблоки, обожаемые мною, и письмо. Там обычные реверансы, впечатления о новом месте службы и приписка: «Не без умысла отправляю я к вам полковника Янковица — он командует отрядом национальной гвардии в Люневиле; и письмо мое — лишь предлог познакомить этого достойного человека с Вашей дочерью. Я ему ее описал, и заочно он уже влюблен. Пусть подружатся. Вы ведь знаете, как я искренне тепло отношусь к Вам и к Машеньке. И плохого человека не рекомендовал бы».

Звали Янковица Антуан. Утверждал, будто бы его предки — венгры, но подозреваю, что на самом деле — венгерские евреи, перешедшие в католичество, впрочем, вряд ли это важно. А в последнее время Янковицы служили при дворе польского короля Станислава Лещинского — тестя нашего Людовика XV (то есть дочь Лещинского и есть французская королева Мария-Антуанетта). А когда Лещинский отрекся от польского престола (опускаю подробности, ибо в польских делах сам черт ногу сломит), перебрался во Францию, где его зять, Людовик XV, подарил тестю городок Люневиль и окрестности. Тут пан Станислав и зажил со своим двором, включая Янковицей, а потом трагически погиб (он уснул около камина, загорелся и умер от ожогов). А Людовик вернул Люневиль под свою корону, но никто из свиты бывшего польского короля на родину не уехал. В том числе и Янковицы. Антуан родился вскоре после смерти Лещинского — в 1769 году, а когда подрос, то окончил школу прапорщиков и сделался офицером. После революции встал на сторону восставших и возглавил национальную гвардию Люневиля (а нацгвардия тех времен — вовсе не регулярная армия, к ней подходит русский термин «ополчение», то есть вооруженный люд, добровольцы).