— Черт! — воскликнул он. — Как она могла? Это черт знает что такое! Чтобы я согласился… чтобы ты… — И лицо его стало красным от гнева. — Ты, конечно же, отказалась?

— Я пыталась ей возражать — правда, правда пыталась. Но она слушать не хотела.

Фальконе вскочил.

— Негодяйка! Дрянь! Гадюка!

— Кто — я? — посмотрела на него в страхе.

— Да при чем здесь ты? А хотя и ты тоже, если согласилась! Обе хороши! Женщины, женщины — чертово отродье!

— Но Этьен, пойми… это императрица…

— Шлюха она, а не императрица. Вот поганка! Всё! Финита ля комедиа! Разрываю контракт, возвращаюсь в Париж.

— Погоди, успокойся. — Я пыталась его образумить. — Ты останешься автором памятника единолично. Я тебе просто помогу… подскажу… если у меня выйдет…

Он шарахнулся от меня, как от прокаженной:

— Ты?! Подскажешь мне?! Пигалица! Девчонка! Прочь пошла! Ненавижу! Дура!

Неожиданно схватил увесистую кувалду и, подняв ее, как знамя, бросился крушить большую модель. Я повисла у него на руке, не давая осуществить это черное дело. Отшвырнув меня, мэтр развернулся и со всей силы размозжил кувалдой голову Екатерины — статуи, которую делали мы с Александром. А вторым ударом снес ей грудь.

Я лежала на полу и рыдала.

Бросив кувалду, он выбежал из мастерской.

Было больно, горько, страшно.

Под собой почувствовала какую-то жижу. Посмотрела — и увидела кровь.

Так я лишилась нашего ребенка.

Между тем де Ласкари развернул кипучую деятельность в Конной Лахте. До начала мокрой осенней погоды упомянутое мною болотце осушили, глыбу начали окапывать. В то же самое время нанятые лесорубы расчищали путь от камня к заливу; напрямую пробивать его не могли из-за неровностей ландшафта — проложили несколько поворотов пути. Тем не менее дело оставалось за главным — как транспортировать гранитного великана? Фальконе с Фельтеном и мастеровыми много раз выезжали на место, делали замеры. Вот их записи: 27 футов вышины, 44 фута в длину, вес примерно 3 миллиона фунтов.[3] Здесь не то что перевезти — сдвинуть с места затруднительно. С одобрения императрицы генерал Бецкой объявил награду — 1600 рублей тому, кто придумает механизмы перемещения.

Предложений появилось несколько, только все они были мало пригодны. И когда уже работы приходилось прекращать из-за неясностей дальнейших действий, появился некий слесарь Фюгнер. Ничего не знаю о нем — ни об имени, ни о месте его службы (судя по фамилии — немец), так как лично с ним не общалась, слышала только от Фальконе, а в ту пору мы, рассорившись, мало разговаривали. Якобы Фюгнер прибыл в Контору от строений и, поймав де Ласкари, изложил ему суть изобретения. Строго говоря, и изобретения-то не было — он читал в старых книжках, что подобным образом в Средние века доставляли каменные блоки на строительство какого-то собора в Германии, кажется, Кёльнского. И хотя, конечно, блоки были легче нашего Гром-камня, смысл механизма оставался оригинальным. Опишу его со слов Александра Фонтена, принимавшего в работах непосредственное участие.

Изготавливалась платформа для тяжести (камня, валуна), снизу которой крепились два желоба, покрытые медью. Точно таких же два желоба на деревянных рельсах клались на землю. Отливались бронзовые шары по размеру желобов. И таким образом шары катились по желобам, перемещая платформу. Рельсы, по которым платформа уже проехала, сзади убирались и клались спереди. Просто и поэтому гениально.

Злые языки говорили, что поскольку де Ласкари внес в проект дополнения и усовершенствования, то и выдал механизм якобы за свой, получив от Конторы 1600 рублей, из которых Фюгнеру отдал всего лишь 500. Но не знаю, насколько это правда. То, что де Ласкари был большим жуком, несомненно (это показали и дальнейшие события), но отважился ли он действовать столь уж беспардонно, не уверена. Вот меня лично он ни разу ни в чем не обманул.

Как пошли дожди и почва раскисла (а болотистая — тем более), так земляные работы прекратились до заморозков. Но деревья продолжали рубить.

Вместе с тем Бецкой, по приказу императрицы, обратился в Адмиралтейство с просьбой определиться, на каких судах можно переправить Гром-камень из Лахты по Финскому заливу и Малой Невке в Неву к Сенатской площади (где еще предстояло выстроить специальную пристань). Адмирал Мордвинов поначалу неохотно занялся этим вопросом (шла война Турции с Россией, и военные корабли были на вес золота), но когда получил нагоняй от ее величества за затягивание решения, быстро собрал своих капитанов и корабелов для консультаций; их ответ не порадовал — нет в империи подходящего судна. Выход был один: строить новую баржу с небольшой осадкой, а потом ее вместе с глыбой тащить двумя парусниками по бокам. Изучив бумаги, государыня дала добро. Разработку грузовоза поручили лучшим конструкторам кораблей (если я правильно записала их фамилии — Корчебникову и Михайлову), а руководил постройкой капитан-лейтенант Лавров (он потом и вез Гром-камень по морю).

Рождество 1768 года встретили мы нешумно, тихо, посемейному. Фальконе я давно простила, деловые отношения нормализовались, но уже прежней пылкой страсти не было. Вроде оба боялись посмотреть проникновенно в глаза друг другу.

После той трагедии я неделю лежала, как убитая, никого не хотела видеть, ела и пила чисто механически, чтобы лишь самой не погибнуть, выполняя предписания докторов из-под палки. Ожила понемногу. Мэтр, конечно, никуда не уехал, быстро пришел в чувство и однажды, заглянув ко мне, очень сдержанно попросил прощения. Я ответила, что зла не держу, всякое бывает, и жалею только о ребеночке. Он сказал, что на все воля Господа, испытания нам даются для очищения и искупления, и, когда мы заслужим, Бог нам даст новое дитя.

Я ни соглашалась, ни возражала. А про голову Петра разговора не было вообще.

Бюст Дидро повторила я быстро, а вот с бюстом Вольтера мне пришлось повозиться — изучать портреты и искать схожую модель (мне помог Александр, видевший Вольтера в мастерской Лемуана). И за всеми этими хлопотами незаметно подошло Рождество.

Праздновали на квартире Фонтенов — после свадьбы те переехали в более просторную, где имелось пять комнат, две из которых занимали молодые, в третьей жила мадам Вернье, плюс гостиная и столовая. В небольшой клетушке без окон обитала служанка. Александр выглядел довольным все это время, без конца расхваливая «маленькую женушку» (думаю, не без умысла — мне назло), сообщил, что, как только статуя Петра будет подготовлена для отливки и контракт закончится, он с семьей уедет во Францию, где создаст свою собственную студию. Мы смотрели на него с умилением — как бы там ни было, но приятно, если человек дуреет от счастья.

После посещения храма (а вернее, зала, где велись службы), выслушав проповедь отца Жерома, а потом как следует отужинав на квартире Фонтенов, мы сыграли в карты по-русски (это называлось «Акулина», или «Колдунья» — скидывались парные карты, у кого оставалась дама пик, тот и проиграл), незамысловато, но весело. Акулиной сначала три раза оставался Филипп, а потом по разу я, Анна и мадам Вернон, наконец, четыре раза — Фонтен (Фальконе не играл и сидел в кресле в углу с каким-то журналом). Александр, будучи под сильными винными парами, сразу обиделся и сказал, что мы шулеры. Неожиданно Анна усмехнулась: «Мы не шулеры, просто ты по жизни неудачник». — «Я неудачник?» — удивился он. «Ну, конечно: скоро двадцать пять, а как мальчик на побегушках у мэтра». — «Замолчи, — прошипел наш приятель зло, — замолчи, негодница!» — «Я негодница? — тут уже обиделась Анна. — Чем же это я не годна?» — «Тем, — ответил Фонтен, набычившись, — тем, что ты не была девочкой, когда я женился на тебе». Начался бы скандал, если бы мы втроем — я, Наталья Степановна и Этьен — не заставили их замолкнуть, потому что ругаться в рождественскую ночь — тяжкий грех.