Резкий поворот в моей жизни неожиданно случился после Рождества 1762 года, кое мы отпраздновали с братом у меня на квартире, а затем навестили семью Фонтенов, где Жан-Жак моментально влюбился в старшую сестру Александра — Луизу. Но об этом расскажу позже, ибо поворот у меня в судьбе состоял в другом. Александр сказал: «Давеча мсье Лемуан предложил мне пойти в помощники к бывшему своему ученику — скульптору Фальконе. Тот сейчас заведует художественной частью на фарфоровой мануфактуре в Севре — выпускают статуэтки-бисквиты по заказам мадам де Помпадур. И ему требуется подмастерье. А меня, по правде, мануфактура не слишком греет. Хочешь на это место?» Я спросила: «Жить, конечно, в Севре?» — «Да, так что? От Парижа час езды на лошади. А зато не надо платить за жилье — комнату дают за счет заведения. И харчи казенные. Да еще и подзаработать можно». Я задумалась. «А мсье Лемуан согласится меня рекомендовать?» — «Спросим. Как известно, за спрос денег не берут».

Подгадали благодушное настроение мэтра — он как раз угощал учеников по случаю своего дня рождения и прилично выпил, — Александр и забросил удочку насчет Севра и меня. Лемуан только отмахнулся, весело рассмеявшись:

— Мадемуазель Колло? В помощники Фальконе? Вы с ума сошли.

— Отчего же, мсье?

— Ну, во-первых, женщинам запрещено работать на этой мануфактуре. Во-вторых, Фальконе сам женоненавистник и бежит от дам, словно черт от ладана. Ни за что не захочет.

— Он предпочитает мужчин?

— Тьфу на тебя, Фонтен, что за гадости ты несешь! Просто у него была столь сварливая жена, что супруга Сократа, Кстантиппа, образец сварливости, выглядела бы на ее фоне просто ангелом. Фальконе прожил с нею недолго — Бог забрал его мадам при последних родах, — но она успела отравить сознание бедного Этьена раз и навсегда.

— А ребенок-то выжил?

— Этот — нет. Выжил средний сын, Пьер, лет ему теперь, наверное, двадцать. Учится на живописца, но, по-моему, лучше бы учился на столяра.

— Самому-то Фальконе сколько?

— Где-то под пятьдесят.

Я вздохнула:

— Жаль…

Мэтр улыбнулся:

— Жаль, что под пятьдесят?

— Ах, мсье, вы все шутите, а ведь мне неплохо было бы поработать на фабрике фарфора — деньги за дом с мастерской и отцовский счет в банке тают с угрожающей быстротой. И остаться с братом на бобах не могу, сами понимаете.

Лемуан по-прежнему пребывал в игривом настроении и сказал:

— Путь один — сделать из вас мужчину. Вы согласны?

Александр прыснул:

— Как в комедии Шекспира «Двенадцатая ночь»? Было бы забавно.

Я спросила:

— Что, переодеться мужчиной?

— Да, конечно. Не мужчиной, но мальчиком, отроком, у которого еще усы не растут. Если вас подстричь, облачить в тужурку и штаны попросторнее, исключить высокие нотки в голосе… Вы могли бы сыграть роль подростка!

Стала сомневаться:

— Ну, допустим, в первый момент Фальконе поверил бы, а потом? Скульптор он со стажем, глаз у него наметанный, и разоблачит меня очень быстро.

— Ваша задача, Мари, будет состоять в том, чтоб успеть доказать ему свои способности художника. Вы талант, каких поискать, он оценит это. Оценив же, не захочет вас отпускать от себя.

Совершенно не зная, на что решиться, я стояла в недоумении. Лемуан достал носовой платок, вытер им вспотевшую лысину, а затем высморкался с такой силой, что заколебались мелкие скульптуры у него в мастерской. И сказал:

— Ладно, бросим это. Я сегодня слишком много выпил, чтобы рассуждать хладнокровно. Завтра же, на свежую голову, мы еще подумаем…

Но и завтра мысль переодеть меня мальчиком не оставила его.

В общем, уговорил. Я решила: «Чем черт не шутит, почему не попробовать? Не получится — значит, не судьба. И продолжу прежнюю мою жизнь. Ну, а если?» Александр принес из дома старые свои вещи — не плохие, а просто из которых он вырос, — и меня облачили в белую мужскую сорочку, панталоны и курточку. Волосы пришлось подстричь коротко, но не слишком, уши оставались закрытыми. Ногти тоже укоротили. Посмотревшись в зеркало, я увидела худощавого бледного подростка с тонкой шеей и слегка затравленными глазами. Ухмыльнулась: «Вроде бы похоже.

Но какой-то несчастный вид. Этому цыплаку не в художники идти, а на паперть». — «Вот и хорошо, — сказал Лемуан, — надо ведь разжалобить Фальконе».

Получив от мэтра рекомендательное письмо, я упаковала в тубус несколько приличных своих рисунков, а в коробку из-под шляпы — несколько слепленных мною фигурок и, благословясь, на извозчике отправилась в Севр. Проводив меня до моста через Сену, мой дружище Фонтен сжал напутственно руку, бросил: «С Богом, дорогая Мари». — И сошел с коляски. А минут через двадцать мы уже были около здания фабрики фарфора.

Сообщила привратнику:

— Я Мишель Колло, прибыл к мэтру Фальконе, по договоренности.

Тот кивнул:

— Да, я знаю, он предупредил. Проходите, мсье — на второй этаж, третья комната справа.

Сердце стучало, словно бы молот кузнеца. Ноги почти не слушались. Еле передвигая ступни, поднялась по лестнице. Приоткрыла в дверь.

— Разрешите, мсье?

— Да, прошу, пожалуйста.

В светлом кабинете было множество скульптур и скульптурок, все в галантном стиле, в соответствии со вкусами маркизы де Помпадур — ангелочки, влюбленные парочки, кавалеры с дамами, грациозные котики и лошадки с собачками. Но фарфор только с первым обжигом, называемый посему «бисквитом».

Посреди этого богатства я увидела стройного мужчину средних лет, не высокого, но и не коротышку, в шелковой рубахе апаш, панталонах до колена и чулках с туфлями на мягкой подошве. Волосы, абсолютно не седые еще, коротко подстриженные, падали на широкий лоб. И глаза, глаза! Совершенно пронзительно голубые — я едва не зажмурилась от их света. Яркие губы в полуулыбке…

— Добрый день, мсье Колло. Милости прошу — вот стул. Мэтр Лемуан характеризовал вас как едва ли не лучшего своего ученика. Принесли работы? Ну, давайте посмотрим.

Сев напротив, принялся разглядывать сначала рисунки. С удовольствием прищелкивал языком:

— Очень хорошо… превосходно… лучше не бывает…

Бросил на меня восхищенный взгляд:

— Вы и впрямь талант, мсье Колло. Подтверждаю это со всей очевидностью.

Но скульптурки ему понравились меньше:

— Ничего, ничего… Безусловно, графика ваша превосходит лепку… Просто опыта еще маловато. Быстро наверстаем…

С дрожью в голосе я переспросила:

— Вы произнесли «наверстаем»? Означает ли это, что могу я рассчитывать на вакантное место вашего помощника?

Фальконе улыбнулся. И улыбка его, белозубая, лучезарная, оказалась еще пронзительней взгляда голубых глаз.

— Да, мсье, вы приняты. Можете завтра переезжать в Севр. Знаете финансовые условия?

— Знаю…

Сердце у меня сжалось, и дыхания не хватило; я, не в силах сдерживаться, залилась слезами.

Скульптор всполошился:

— Господи, что с вами? Вам нехорошо? — Он вскочил.

Я же рухнула перед ним на колени и, рыдая в голос, повторяла, как сумасшедшая:

— Извините меня, простите… вы ко мне так добры… не могу платить вам за доброту черной неблагодарностью…

Мэтр взял меня за руки, усадил на стул и сказал успокоительно:

— Перестаньте, ну? Глупость несусветная… Что произошло? В чем неблагодарность?

Продолжая всхлипывать, я произнесла:

— В нашем некрасивом обмане…

— Я не понимаю. Прекратите же плакать наконец! Что вы, как девица? В чем обман?

— В том, — вздохнула я. — Я и есть девица…

Он отпрянул от меня, как ошпаренный. В ужасе спросил:

— Как — девица? Вы — девица?!

— Да, мсье… Мы ведь знали, что вы не возьмете женщину. А без этого места не смогу я сводить концы с концами, средства на исходе… И тогда мсье Лемуан предложил мне переодеться мальчиком…

Фальконе сел на стул, потрясенный до глубины души.

— Господи Иисусе! — вырвалось у него. — Надо же такое придумать! Что это стало с Лемуаном? Старческий маразм? Издевательство просто!