В шесть часов пополудни въехали в Ригу. Город был чисто европейский, древний, с маленькими узкими улочками и готическими шпилями храмов. На центральной площади, там, где ратуша, гомонил базар. Создавалось впечатление, что из XVIII века провалились в век XVI или даже в XIV, время тут остановилось, и сейчас начнут жечь еретиков на костре.

Постоялый двор оказался недурен, и, когда доложили о нашем прибытии, неожиданно из покоев появился худощавый господин в военном мундире (лет примерно 35), звонко щелкнув каблуками, он представился: капитан де Ласкари, адъютант Бецкого, прислан шефом в Ригу специально для встречи дорогих гостей, а затем для сопровождения в Петербург и устройства на месте. Объяснил: ни императрицы, ни Бецкого в городе нет — все они уехали по делам в Москву и вернутся нескоро, но работа над памятником не должна простаивать, и ему, де Ласкари, дали полномочия всячески содействовать этому, в случае недоразумений и трудностей обращаться письменно непосредственно к генералу.

По манерам и по акценту можно было понять, что встречавший нас не француз, не испанец и не итальянец (несмотря на приставку «де») — может, португалец? Но сомнения наши развеял Дмитриевский: он сказал, что наслышан о Ласкари от вельможи Мелиссино, тоже грека, — оба дальние родичи, выходцы с какого-то острова в Средиземном море, и вельможа пристроил близкого человечка — поначалу в Морском корпусе, а затем адъютантом у Бецкого.

— Симпатичный малый, — бросил Фальконе, — улыбается весело и открыто. Правда, загляделся на нашу крошку Колло, — ну, так что ж такого? Девушка она видная, грех не впечатлиться, а эллины — бабники известные.

Я только посмеялась.

Отдохнули в Риге два дня и две ночи, а 12 октября двинулись дальше. Капитан де Ласкари был не один — с ним еще пятеро кавалеристов, все они сопровождали нашу карету — впереди и сзади по одному и по два справа и слева. Скверная погода заставляла ехать неспешно — грязи было по колено, в ней все время вязли ноги лошадей и колеса повозки. Еле выбрались мы из этой топи ближе к городу Пскову, где застряли на целый день. Было все в диковинку на Русской земле — бесконечные луковки церквей, много нищих на паперти и улицах, своры бродячих собак и солдаты в будках возле шлагбаумов. А еще — клопы на постоялом дворе: я спала спокойно, а Фонтен с Фальконе оказались в красных пузырях от укусов и полночи не могли прилечь, лишь дремали, сидя на стуле за столом. Дмитриевский сказал, что клопы — бич России, их выводят персидским порошком, но он мало помогает.

— И в самом Петербурге? — спрашивал Фальконе в страхе, то и дело почесываясь.

— В Петербурге меньше. Применяем новое средство — дымовую шашку. Запираем окна и двери, зажигаем шашку и выкуриваем мерзких насекомых в течение часа. Месяц без клопов гарантирован.

Эти перспективы нас не слишком порадовали.

Русская еда отличалась жирностью — на поверхности супа плавали масляные круги, не давая ему остыть, отчего есть было невозможно. А зато пироги с рыбой очень мне понравились и, конечно, с черной смородиной под чаек из самовара — мило и вкусно. А Фонтен пристрастился к местному напитку, называемому квасом, — пил в больших количествах и с большим удовольствием; мне же квас не особенно приглянулся из-за его кислинки, чем напоминал забродивший морс.

Дождик кончился, и вполне благополучно перебрались мы в Новгород Великий. Там переночевали и уже с утра 15 октября подъезжали к Питеру — как все русские называют Петербург. Слава Богу, наше путешествие подходило к концу — без потерь и серьезных хворей.

Как и было загодя оговорено, поселились мы у купца Мишеля, в собственном его доме у Зеленого моста через речку Мойку. Рядом, обращенный фасадом на Невский проспект, находился некогда деревянный дворец прежней императрицы — Елизаветы Петровны, но потом он пришел в негодность и его частично разобрали — оставались лишь тронный зал и кухонный блок. Вот как раз в помещении тронного зала, по приказу Бецкого, оборудовали мастерскую для Фальконе. А Мишель для домашней мастерской, в десять раз меньшей, согласился отвести свою залу для балов.

Дом у него был трехэтажный: нижний занимал магазин фарфора, где мы сразу разглядели наши севрские бисквиты, а второй и третий — жилые. Зала-мастерская располагалась в глубине, вдалеке от фасада, с окнами во внутренний садик. Чистый, уютный, милый.

Сам Мишель представлял собой подвижного толстенького мужчину лет 50, сдобного, веселого, говорившего без умолку. Рассыпался перед нами в любезностях. Угощал за столом усердно.

Был он женат на русской — Фекле Ивановне, выше него на целую голову, очень дородной госпоже с громким голосом (им она понукала слуг), — и растили они трех детей: мальчиков и девочку. Старшему — десять лет, младшему — два. Отпрыски говорили по-французски очень плохо, а супруга и вовсе не говорила, но зато Мишель толковал по-русски легко и служил нашим переводчиком.

У меня оказалась славная комнатка окнами во двор, без каких-то излишеств — металлическая кровать, столик, стул, платяной шкафчик, рукомойник и зеркало. На столе — масляная лампа. На кровати почему-то три подушки — в основании крупная, сверху меньше, сверху вовсе небольшая, называемая по-русски «думка». О ее предназначении до сих пор не имею отчетливого понятия.

Отдохнув с дороги, написав в Париж письма, вчетвером (Фальконе, Мишель, Фонтен и я) мы отправились на почту и в пакгаузы, где, по нашему представлению, должен был храниться прибывший по морю багаж. Розыски последнего оказались делом нелегким. Человека, отвечавшего за пакгаузы, отыскать не смогли, и потел за него мелкий клерк — на свою беду, подвернувшийся нам под руку. Он принес какие-то толстые тетради, сшитые веревкой, и водил по записям крючковатым пальцем с не особенно чистым ногтем. Наконец, в третьем гроссбухе отыскал необходимую строчку и сказал (в переводе Мишеля): «Груз искомый прибыл две недели назад и находится в пятом хранилище. Только я ключей от него не имею». — «Где ж они?» — домогался Клод. «У Семенова». — «А Семенов где?» — «А Семенов третий день как в запое. И появится не ранее следующего понедельника». Но Мишель был не тот человек, от которого можно просто так избавиться. Он сказал: «Полагается иметь дубликат ключей. Дубликаты где?» — «У Кусякина», — совершенно невозмутимо ответил служащий. «А Кусякин где?» — «На обед уехал. И вернется к трем часам. Если вообще вернется». Неожиданно взорвался Фальконе. Сдвинув брови, сжав кулаки, весь затрясшись, скульптор крикнул: «Клод, скажите этому негодяю, что я прибыл в Россию по указу ее величества! И мой покровитель — генерал Бецкой! И что если в течение получаса мне не выдадут мой багаж, то пойдут под суд, а потом проследуют на каторгу в Сибирь!» Я давно не видела мэтра таким взбешенным. Даже на Мишеля это произвело неизгладимое впечатление, он покорно торопливо перевел всю тираду. Служащий явно покраснел и, пробормотав: «Не извольте беспокоиться, господа, сделаем в лучшем виде», — скрылся в недрах своего пакгауза. Мы подумали, что таким образом он бежал с поля боя, ускользнув от нас через заднее крыльцо, но, по счастью, наши опасения были напрасны: тут же появился тот самый Кусякин, якобы ушедший обедать, разыскал ключи и с подсобными рабочими отправился к пятому складу. Мало этого: появилась подвода, на которую рабочие и Фонтен начали грузить наш багаж. Словом, ярость Фальконе возымела действие. Под конец Мишель наградил Кусякина, служащего и рабочих несколькими монетками, отчего те остались весьма довольны и, благодаря, кланялись. Возвращаясь домой вместе с багажом, вспоминая эту историю в деталях, мы весьма потешались и хохотали.

Целый вечер потом распаковывали ящики, расставляли скульптуры и развешивали картины в зале у Мишеля, в этой импровизированной мастерской. А Мишель то и дело наведывался к нам и давал, как ему казалось, дельные советы, чем весьма надоел.