Ужинали при свечах в столовой. Из детей Мишеля были старшие — Франсуа и Симона (в русской интерпретации Федор и Серафима). Мальчик был очень важен, вел себя по-взрослому и почти все время молчал; девочка, более живая (9 лет), часто улыбалась и смотрела на меня с любопытством. Под конец трапезы перешли в гостиную, и отец попросил дочурку что-нибудь исполнить под клавесин (с гордостью заметив: «Сима третий год обучается музыке, делает успехи»). Та не стала жеманничать, села за инструмент и прекрасным, чистым голоском спела что-то по-русски. Нам перевели: «По реке плывет птица гоголь, а по берегу идут молодые парни, а за ними — девушки; парни девушек завлекают своей игрой». Содержание немудреное, но мелодия простая и красивая, нам понравилась, и собравшиеся искренне похлопали Симоне.

Так закончился этот день, впечатлений масса, задремала только под утро. Впереди нас ждали новые сюрпризы и новые потрясения.

Вскоре получили письма из Парижа. Самая скверная новость пришла к Фонтену: у него скоропостижно умерла мать. И Луиза поведала, что она и сестра Марго были в панике и не знали, что им делать, но пришел на помощь Жан-Жак (мой брат), взявший на себя хлопоты по похоронам и теперь поддерживающий во всем. Он и Луиза обещали друг другу стать мужем и женой через два года (брату было тогда шестнадцать, а Луизе семнадцать), он уже работал приказчиком в магазине у Кошона, получал пристойно и рассчитывал со временем войти в долю с хозяином. Мы с Фонтеном, заработав первое денежное довольствие, переслали Луизе по почте по 250 ливров; я еще послала 200 брату (в месяц у меня выходило 750, у Фонтена чуть меньше, так что нам хватало).

Александр немало переживал из-за смерти матери, долго ходил как в воду опущенный, все у него валилось из рук. Я старалась отвлечь приятеля, тормошила, предлагала пойти прогуляться, посмотреть Петербург. И когда погода благоприятствовала, а насущных дел в мастерской оставалось немного, мы ходили по городу, изучали архитектуру и глазели на русскую жизнь, пробуя читать вывески на кириллице. У меня запоминать русские слова выходило лучше, и уже спустя месяц пребывания в Петербурге я могла поздороваться, поблагодарить и сказать, что хочу приобрести в магазине. Мало этого: подружившись со старшими детьми нашего домовладельца и нарисовав их портреты, а потом вылепив из глины, я договорилась о совместных уроках — мы с Александром упражняли их во французском, а они нас в русском. Было очень весело, эти посиделки чрезвычайно всем нравились.

Между тем Фальконе, при поддержке де Ласкари, полностью оборудовал себе мастерскую в помещении тронного зала бывшего дворца Елизаветы Петровны и всецело отдался работе над проектом памятника. Замысел оставался прежним — император на вздыбленном коне, простирающий правую руку над Россией. Но, в отличие от той скульптурки, что я видела в Париже, появился постамент — камень в виде поднявшейся волны. Он придал коню и всаднику дополнительную экспрессию, подчеркнул устремленность вперед, к светлому будущему страны, о котором так мечтал Петр Великий. Александр спросил мэтра: «Будем обтесывать валун?» — тот задумчиво улыбнулся: «Да, если утвердят общий замысел. Я готовлю эскизы для посылки Бецкому и императрице в Москву». — «А когда они обещают возвратиться в Петербург?» — «Мне никто не говорит, де Ласкари, видимо, сам не знает. Вероятно, не раньше будущего года».

1 декабря Фальконе исполнилось пятьдесят лет. Он, противник всяческих торжеств и помпезности в личной жизни, запретил нам говорить о своем дне рождения кому бы то ни было, от Мишеля и де Ласкари до Дмитриевского и слуг. Но проговорился Филипп, от которого сообщение разнеслось по дому. И Мишель не преминул заказать званый ужин, на который пригласил кучу не знакомых нам людей — в том числе и сотрудников французского посольства в России — скульптора засыпали с ног до головы разными подарками (книги, вазы, дорогие шкатулки и столовое серебро), утомили славословиями и приветственными стихами. Мэтр после празднества выглядел, как выжатый лимон.

Мы в тот вечер прощались на ночь у дверей его комнаты.

Он сказал печально:

— Видишь, Мари, мне уже полвека. Жизнь почти прожита. А что сделано? Ни семьи, ни дома, ни широкой известности. Все надежды коту под хвост.

Я взяла его за руку.

— Бросьте, мэтр, не хандрите, не впадайте в уныние, ибо это грех. Вы художник, признанный в Европе, а ваш памятник Петру обессмертит ваше имя. Есть у вас сын, значит, будут и внуки, продолжение рода. Есть у вас я, в конце концов, преданная вам всей душой, если захотите — и телом.

Притянув меня к себе, Фальконе уткнулся носом в мой воротник и проговорил со слезой в голосе:

— Обещай, что останешься со мной, что бы ни случилось.

— Обещаю, мэтр.

— Можешь говорить мне «Этьен» и «ты».

— Ах, не смею, мсье. И потом — что подумают о нас окружающие? Александр, например?

Помрачнев, отстранился холодно. Проворчал:

— Значит, все останется так, как есть.

Я воскликнула:

— Господи, вы не так меня поняли! Ты не так меня понял, Этьен. Я люблю тебя. И не брошу никогда, что бы ни случилось, клянусь.

Он кивнул и скрылся у себя в комнате. Я стояла одна в полутемном коридоре и ругала себя за собственную глупость и собственные страхи.

Ближе к Рождеству поступил ответ от Бецкого. Генерал информировал, что эскизы памятника в целом одобрены ее величеством, но царицу смущает главное: почему всадник не похож лицом на Петра и сидит на лошади обнаженный? Если это просто пока натурщик, так сказать, на начальном этапе, ничего страшного, но в дальнейшем Петр должен быть Петром и одет — либо в римскую тогу, либо в русский кафтан. В том же самом письме сообщалось, что Бецкой отдал распоряжение, по которому в рамках Канцелярии от строений и домов ее величества образовано специальное Управление по созданию монумента. В ведении последнего будет все материальное обеспечение проекта — от поставок камня и глины до снабжения скульптора и его помощников пищей, жильем, каретой и проч. Власти нам благоволили. Фальконе светился от счастья. Он не мог себе представить, что пройдут каких-нибудь два года, и любезный Бецкой превратится в монстра… Но об этом расскажу в свое время.

Да, на малой модели памятника Петр еще не был Петром — просто обобщенный образ всадника. Рядом с мастерской возвели из досок специальный помост, отдаленно напоминающий будущий постамент, и натурщики, присланные де Ласкари, офицеры, берейторы, много раз въезжали на него и вздыбливали лошадь. Фальконе же, сидя на высоком стуле, зарисовывал все нюансы. Мы особенно подружились с Афанасием Тележниковым, славным русским кавалеристом, до того блондином, что белесые ресницы и брови были не видны на светлом лице. А коня его звали Бриллиант — ел у нас из рук сахар и морковку, осторожно беря их с ладони теплыми, нежными губами.

Посетил нас вице-президент Академии художеств Петр Чекалевский, рассыпал Фальконе много комплиментов, приглашал в гости. Вскоре мы действительно отправились на Садовую улицу, где располагалось это высшее учебное заведение для художников, скульпторов и архитекторов. Осмотрели классы, познакомились со многими педагогами. Нас принимали как очень дорогих гостей, усадили за стол, накормили обедом, напоили чаем. Между делом Фальконе посетовал, что пока не знает, как лепить голову Петра — сколько ни смотрел живописных портретов, он на всех разный. Чекалевский сказал, что имеется посмертная гипсовая маска императора. Мой патрон аж подпрыгнул: «Неужели?! Можно ли сделать с нее слепок?» — «Никаких проблем, — отвечал вице-президент. — Сделаем и пришлем вашей милости». Мы благодарили как только могли.

А когда уже собирались уходить, к нам подошел застенчивый молодой человек, чуть за двадцать, и спросил меня по-французски, сильно заикаясь:

— Мадемуазель Колло, вы не помните меня?

Напрягла память, но не вспомнила.

— Мы с вами виделись, мсье?