Нас впечатлила эта похвала. Неосознанно мы и сами понимали правоту Фальконе, но теперь его задумка обрела словесное подтверждение с точными аргументами. Лемуан подвел под нее теоретическую базу. Что тут говорить — мастер он и есть мастер, видит зорче, глубже всех нас.

Я сказала:

— А давайте столь высокую оценку нашего учителя мы отпразднуем? И вообще — приход весны, пробуждение природы и чувств — это ли не повод выпить хорошего вина и попотчевать себя вкусностями?

Фальконе и Фонтен живо поддержали меня. Мэтр отправил Филиппа в близлежащий трактир, чтобы заказать холодные и горячие закуски, а потом в винный магазин за своим любимым Saint-Georges-d’Orques, хоть и дорогим, но зато неповторимо бархатистым и ароматным. Мы с Филиппом накрыли стол в малой мастерской у Мишеля. В Летнем саду играл оркестр, и негромкие, но бравурные его звуки залетали в отворенные окна. Фальконе, подняв свой наполненный бокал, произнес:

— Выпьем же, друзья, за нашу удачу в этой странной, но невообразимо симпатичной России. Петр Первый отражает ее во всем — мощью, энергией, первобытной необузданностью и суровостью, доходящей до жестокости, вместе с тем детской доверчивостью и лиризмом; Петр мудр и странен; он одновременно и ясновидец, и безумец; такова и Россия в моем представлении. Памятник Петру — это образ России. Вздыбленной и неукротимой. Мы должны довести монумент до отливки. А когда его установят в Питере, это будет самый счастливый день в моей жизни. За триумф наш, мои дорогие!

Весело болтали, сидя за столом. Все бы ничего, если бы Фонтена опять под конец вечера не развезло — неожиданно он заплакал, да так горько, словно у него снова кто-то умер. Переполошившись, мэтр и я начали тормошить Александра и выспрашивать, что случилось. Он, размазывая слезы и слюни носовым платком, всхлипывал и стенал, как женщина:

— Я не выдержу больше… силы на исходе… возвращусь во Францию…

— Почему? Почему? — удивлялись мы.

— Потому что замужество Мари я не перенесу.

— Да какое замужество? Ты чего несешь?

— Вижу, как она любит вас, мсье Этьен. И когда вы женитесь на ней, я сойду с ума. Потому что сам ее люблю.

Посмеявшись, Фальконе ответил:

— Дорогой Александр, чтобы вас успокоить, я торжественно обещаю, что, пока мы не завершим всю работу над памятником, я на ней не женюсь.

Сердце мое сжалось, я была готова тоже расплакаться, но потом взяла себя в руки и решила, что в словах шефа нет ничего плохого: он, во-первых, не сказал «нет» вообще — то есть после окончания наших трудов праведных, может быть, и женится; во-вторых, два-три года нам действительно лучше посвятить творчеству, а не прозе семейного быта и, возможно, распашонкам, подгузникам и молочным кашам; в-третьих, если речь идет о женитьбе, это означает венчание, но ведь можно быть близкими, очень близкими людьми без венчания — это грех, но не смертный, если потом последует женитьба. Успокоив себя подобными доводами, я сумела даже улыбнуться и проговорить в пандан учителю:

— В самом деле, Алекс, дорогой, что тебе расстраиваться раньше времени? Мы сюда приехали дело сделать, а не заниматься выяснением личных отношений. Два-три года все останется так, как есть, а потом увидим.

Утерев глаза и вздохнув, наш приятель кивнул:

— Хорошо… вы меня успокоили… я в Париж пока не поеду…

Он готов был уже уснуть и свалиться лицом в тарелку, если бы Фальконе и я не схватили несчастного с двух сторон и не проводили в его комнату. Уложив болезного, мы вернулись в малую мастерскую, мэтр закурил трубку (табаком он не увлекался, но порой, после сытного ужина с вином, позволял себе трубочку-другую), я же занялась уборкой грязной посуды со стола (мы слугу отпустили раньше). Глядя на меня сквозь сиреневые клубы дыма, скульптор, улыбаясь, заметил:

— А действительно, Мари, почему бы мне не жениться на тебе?

У меня дрогнула рука, отчего пальцы чуть не выпустили бокал.

— Шутите, мсье? То есть, Этьен… шутишь, да?

— Может, и шучу… или даже нет… Лучшей мне жены все равно не найти. Или я женюсь на тебе, или не женюсь вовсе.

Я повернулась к нему лицом:

— Ну, тогда женись.

У него смешно изогнулась левая бровь.

— Ты согласна, да?

— Ты же знаешь, что я давно согласна.

— Но ведь я поклялся Фонтену, что не сделаю этого вплоть до возведения памятника. Как же быть?

— Отложить венчание на два-три года. А пока быть мужем и женой без венчания.

Удивившись этой простой мысли, он поднялся со стула, отложил трубку, подошел и обнял меня за талию, притянул к себе. Я увидела вблизи его смеющиеся глаза. От дыхания мэтра пахло табаком.

— Значит, любишь меня, Мари? Любишь, правда?

— Больше жизни, Этьен.

— Будешь со мной сегодня?

— И сегодня, и всегда, как захочешь.

— Даже несмотря на то, что я пока не сказал, что люблю тебя?

— Не имеет значения. Ведь моей любви хватит на двоих. Впрочем, я питаю надежду, что и ты меня все-таки немножечко любишь.

Вместо ответа он приник губами к моим губам.

То была наша первая совместная ночь.

Ждали ее величество летом 1767 года, но они изволили ехать не в Петербург, а проплыть по Волге от Твери до Симбирска, возвратившись опять в Москву, чтобы завершить дела по созданию Уложения. Между тем у нас в Питере шла работа полным ходом — Федор Гордеев вылепил змею очень ловко: извиваясь между задними копытами лошади, создавала она лишнюю опору. Фальконе завершал малую модель. Он одел Петра и не в русский, и не в европейский, и не в римский наряд, а в какую-то накидку, одновременно напоминавшую и мантию, и плащ, и тогу, посадил не в седло со стременами, а на шкуру медведя (как известно, символ Руси — медведь) и обул в какие-то непонятные полусапожки, не относящиеся ни к какому времени. Словом, следовал пожеланиям Лемуана.

Отношения его с Клодом Мишелем окончательно испортились, и зашла речь о переезде. Де Ласкари списывался с Бецким, путешествовавшим вместе с царицей, долго они перебирали разные варианты и, наконец, решили, что жилье устроить можно в бывших кухнях все того же Елизаветинского дворца, где располагалась наша большая мастерская. Минус был один (и существенный минус): рядом возводили частный театр, и работы по его строительству были очень шумные, надоедливые; но Этьен рассчитывал убедить Бецкого прекратить стройку и перенести ее в другое место.

Переехали мы в июле 1767 года. Лето в Петербурге было довольно жаркое — не такое, конечно, как в Париже, но при всем при том больше напоминало лето, нежели весну. Мучили комары. Город возведен на болотах, и, хотя топь ушла, комары остались. К счастью, эти твари, как и клопы, не кусали меня совершенно, свойство моего организма — отгонять от себя разную летающую и ползающую нечисть (видимо, я такая же ядовитая, как они?), но зато Фальконе и особенно Фонтен постоянно ходили в красных пузырях и неистово скреблись, словно у них развилась чесотка.

Новое жилище, разумеется, было не таким комфортным, как покинутый нами особняк купца, — стены и перегородки деревянные, наспех поклеенные обои с безвкусным рисунком, не паркет, а доски, никаких ковров, занавески ситцевые. У меня в комнатке не имелось ни комода, ни шкафа для белья — всю одежду приходилось развешивать на крючки и самой купить небольшое зеркало. Вместо масляных ламп зажигали вечером сальные свечи.

Чистоту и порядок в доме (в мастерской заодно) ревностно поддерживали муж и жена Петровы. Он, отставной поручик, выглядел лет на шестьдесят, весь седой, маленького роста с носом-пупочкой и живыми глазками. И она под стать ему — только круглая, как бочонок, и такая сдобная, словно ситник. Хорошо готовила и без счета угощала нас пирогами и пышками. Оба бездетные, относились к нам по-родительски, видимо, считая, что французы вообще и в пределах России в частности — точно дети малые и нуждаются в бытовой опеке. Мы же принимали их услуги с благодарностью.