В Лилле заночевали, а с восходом солнца двинулись к Парижу. Пообедав в Амьене, дальше скакали без остановок, сделав передышку только на берегу Сены, в Сан-Дени. Начинало уже смеркаться, как мы оказались в нашем любимом городе. Капал мелкий дождичек. Фальконе сказал, что примета эта хорошая: небеса окропляют завершение нашего путешествия.

В половине десятого вечера подкатили к моему родному дому — где родились я и мой брат, где скончались мамочка и отец. Выглядел он прекрасно, стены оштукатурены, новая черепица, а на первом этаже, как и прежде, обувная мастерская с вывеской «Колло и сын». Сердце сжималось от счастья! Наконец-то! Дожили, вернулись!

Позвонили в колокольчик. Долго никто не открывал, а потом появилась девушка-горничная и сказала хмуро: «У хозяев траур, никого не велено принимать».

— Как траур, почему траур? Кто умер?

— Умерла хозяйка, мадам Луиза. Схоронили третьего дня.

Я и Этьен перекрестились. А потом сказали, кто мы такие и откуда прибыли. Горничная охнула и мгновенно побежала докладывать.

Так мое возвращение в отчий дом началось с траурных вестей, и потом они, эти вести, следовали за мной по пятам неотступно…

Все французские газеты сообщили об открытии в Петербурге монумента Петру. Да, заметки были небольшие, но значимые. А «Журналь де Пари» даже поместил неплохую гравюрку с изображением детища Фальконе. Наконец, дождались поступления из России «Санкт-Петербургских ведомостей», где событие описывалось во всех подробностях. И поскольку русский я еще помнила хорошо, то смогу пересказать близко к тексту.

Приурочили открытие к 100-летию провозглашения Петра I самодержцем всея Руси — 7 августа 1782 года[11]. Статую обнесли высокими щитами, на которых были изображены горные пейзажи. На Сенатской площади выстроили ряды лавок, где должны рассесться знатные зрители (по бокам монумента и со стороны Невы). Здание Сената и близлежащие дома изукрасили цветами и ветками с зелеными листьями.

Накануне шел дождь, было пасмурно, дул холодный ветер. Но к полудню небо расчистилось, солнце всех согрело. А народу собралось видимо-невидимо: кроме официальных мест на площади зрители сидели на крышах соседних зданий, на деревьях и смотрели через бинокли даже с Васильевского острова. В первом часу пополудни чинным строем начали сходиться полки в парадной форме (Преображенский во главе с Григорием Потемкиным, Измайловский, Семеновский и другие — общим числом около 15 тысяч человек) и располагались вокруг памятника в виде почетного караула.

Государыня прибыла на парусном судне по Неве. У причала ее приветствовали члены Сената и другие вельможи. В их сопровождении ее величество проследовала в здание Сената и буквально через четверть часа появилась на балконе, сев в увитое цветами кресло. И платочком дала отмашку для начала церемонии. Вверх взвилась сигнальная ракета, а военные барабанщики грянули в свои инструменты. Выстрелили пушки. Пуф! — щиты вокруг монумента пали. И как будто из недр горы, из клубов порохового дыма, взвился ввысь великий всадник на гранитном утесе.

Раздалось многократное «ура!» — это полки приветствовали своего кумира. Развернувшись, они под трубы оркестра, с барабанным боем прошагали торжественным маршем под балконом царицы. Пушки палили с кораблей на Неве, с Петропавловской крепости и с набережной. Город ликовал.

Вскоре Екатерина вышла из Сената и, пройдя к причалу, удалилась на том же самом судне по Неве. А когда войска и вельможи разошлись, к памятнику хлынул простой народ. Горожане восторгались необычной фигурой, говорили, что Петр и должен стоять в столице именно таким. Но при этом, судя по всему, о создателях шедевра никто и не вспоминал…

Впрочем, не совсем так. По российской традиции, в честь события были выпущены две памятные медали — золотая и серебряная. Их нам привез в Париж князь Голицын, бывший на церемониях в Петербурге и имевший от государыни поручение передать медали по назначению. (Пригласить на открытие самого Фальконе и меня им в голову не пришло? Или не хотели сознательно? Вижу в том происки Бецкого, мстившего Этьену за «непослушание».)

Дмитрий Алексеевич неожиданно за эти годы постарел и осунулся — говорил, что болел в последнее время и едва пришел в себя накануне. Утверждал, что жена и дети его в порядке, дочка учится при монастыре, Митри готовится к поступлению в кадетскую школу. Но понятно было, что разлука с семьей очень угнетает нашего благодетеля.

Фальконе, приняв от него медали, золотую взял себе, а серебряную отдал мне, с чувством поцеловав руку. Я благодарила. Было, безусловно, приятно, но в душе оставался какой-то горький осадок. Все-таки без нас, без Этьена, без его гения, памятник не состоялся бы. Это все равно что, празднуя рождение дочки или сына, чествовать одну мать и забыть про отца, оплодотворившего ее, заронившего в нее свое семя. Как же можно было скульптора не позвать? Нет, иное дело, он поехал бы или нет, захотел бы пуститься в новое опасное путешествие или остался бы дома, но позвать, позвать, я считаю, были обязаны. Просто по-человечески. Просто по справедливости.

Что ж, пускай сие останется на их совести.

Как я уже писала, мы вернулись в Париж из Гааги в августе 1780 года, сразу после похорон бедняжки Луизы, верной супруги моего брата Жан-Жака. Долго она болела, угасала несколько лет и скончалась у него на руках. Брат перенес потерю стойко. Видимо, мысленно был уже готов к таком исходу. Отвлекал себя от печальных мыслей хлопотами по своей мастерской и магазину. Дети помогали ему, как могли: 13-летний Марк был приказчиком, а 11-летняя Жюстин хозяйничала по дому. Как ни странно, у нее имелся уже ухажер — сын соседей, содержавших мясную лавку, но она говорила, что он ей не нравится и что замуж за него никогда не пойдет.

Вместе с ними по-прежнему проживала Марго — младшая сестра покойной Луизы — тоже с двумя детьми, сыновьями, соответственно, десяти и двенадцати годов. Их отец опять сидел в тюрьме за свои криминальные речи, но в Бастилии или нет, было неизвестно доподлинно. Маргарита, находясь фактически на иждивении моего брата, исполняла обязанности кухарки и домоправительницы. Ей помогала горничная.

Первую неделю мы с Мари-Люси, Фальконе-старшим и Филиппом провели у них, а потом разъехались: он и слуга опять в Севр, в тот же дом при мануфактуре, где наш мэтр возобновил работу, я же с дочкой поселилась в съемной квартире на Ангулемской улице близ квартала Святого Георгия. У меня на счете в банке накопилась вполне приличная сумма, кое-что привезла с собой, плюс по-прежнему пенсия от Екатерины Великой, так что я могла себе позволить небольшие, но милые апартаменты из трех комнат. Машеньке пошел седьмой год, и я думала о ее образовании. Собственно, вариантов было только два: или школа для девочек при монастыре (аналог Смольного института благородных девиц в Петербурге), или домашняя учеба. Я склонялась ко второму — разумеется, денег на учителей потребуется больше, чем для пансиона, а зато мы с ней не расстанемся, будем видеться каждый Божий день. Но мои планы неожиданно нарушил Пьер Фальконе…

Я его не искала, он сам пришел. Очень изменился: волосы поредели и поседели, под глазами мешки, и вообще лицо все одутловатое, нездоровое. Вот что делает с людьми невоздержанность! Превращает симпатичного юношу в старика-сморчка. А на самом деле Пьеру было всего чуть за сорок. Выглядел же примерно на шестьдесят.

Говорил нервно, как-то блудливо, с бегающими глазками, и все время что-то теребя пальцами. Сразу обрушил на меня обвинения:

— Ты во всем виновата, ты. Видишь, что со мной сделалось? Я на дне, я пропал, потерял себя и на грани помешательства. Не могу работать. Словно все внутри выжжено.

Я ответила:

— Не преувеличивай. Да, по логике, мы должны были ехать из России во Францию вместе. Но ведь ты же знаешь, почему я осталась. Если бы не осталась, то еще не известно, смог бы твой отец завершить работу над монументом.