Фальконе!

Но совсем иначе, нежели мечтала когда-то.

Странная насмешка судьбы. Я соединилась с Этьеном, стала законным членом его семьи, но всего лишь в качестве невестки. Не беда, пусть хотя бы так, лишь бы чувствовать его рядом, продолжать помогать, поддерживать. Без него я никто. Скульптором сделалась только его милостью. Он вдохнул в меня дух творения, как Всевышний наделяет бессмертной душой всех сущих. Он мой Бог. Не смогла я стать равной Богу, но зато осталась при нем, во служении Ему, в свете Его гения. И роптать поэтому не хочу, ни имею права.

Дома состоялось застолье, посреди которого вдруг возник генерал Бецкой и вручил нам подарки ее величества — мне большой золотой перстень с бриллиантом, а супругу — золотую булавку, тоже с бриллиантом, для галстука. Мы благодарили и просили Ивана Ивановича передать государыне, что безмерно польщены. Он садиться за стол не стал, выпил поднесенную ему чарку водки и, сославшись на занятость, быстро удалился.

Вскоре удалилась и я, чувствуя дурноту и слабость, поспешив отлежаться у себя в комнате. Полчаса спустя посетил меня Пьер. Был весьма нетрезв и, скабрезно улыбаясь, спрашивал, состоится ли сегодня брачная ночь; я ответила глухо, что боюсь за ребенка, дважды переживала выкидыши и обязана поберечься; обронив трагически: «Жаль!» — и поцеловав меня в переносицу, благоверный мой скрылся. Я вздохнула с неким облегчением. И когда уже совсем успокоилась, начала задремывать, вдруг пришел Этьен. Сел на краешек постели и, с любовью глядя в мои глаза, нежно провел ладонью по запястью. Прошептал:

— Не сердись, Мари…

— Ах, помилуй, за что? — удивилась я.

— Ты сама знаешь. Это я во всем виноват.

— Ты ни в чем не виноват, дорогой.

— Нет, не говори. Старый я дурак. И Дидро советовал, а я не послушал… Дорогая, прости. — И заплакал, как маленький ребенок, горько, жалобно, с трогательными всхлипами.

Я заплакала тоже, приподнялась на кровати и прильнула к нему, моему единственному, беззаветно любимому.

Мы сидели, обнявшись, и тихо плакали.

Бесконечно счастливые от объятий друг друга — и одновременно бесконечно несчастные от всего, что произошло с нами.

Лето 1774 года было во многом непростым. Дело с отливкой памятника совершенно не двигалось, и Этьен страдал, нервничал, бесился, угрожал отъездом во Францию, а Бецкой, де Ласкари и Фельтен еле уговорили его остаться. Прежде всего, конечно, Бецкой (он сказал мэтру конфиденциально, что ее величество в интересном положении от Потемкина, чувствует себя не лучшим образом: все-таки беременность в 45 лет — дело непростое, и не хочет, чтобы слухи расползались по обществу, собирается уехать на полгода в Москву, где венчаться тайно со своим фаворитом, а потом родить; якобы сказала, что коль скоро все пройдет хорошо, по приезде в Питер сразу выделит деньги на отливку). Фальконе согласился, скрипя зубами.

Наконец-то Россия заключила мирный договор с Турцией. А войска на Урале окружили армию Пугачева и со дня на день собирались его захватить. Но зато в Малороссии, по рассказам, казаки были недовольны намечающимся смещением своего гетмана (у царицы был план отменить их вольницу и включить в Россию на правах обычных губерний), а справляться одновременно с Пугачевым и малороссиянами сил не хватало. Все боялись крупных беспорядков.

Потрясения были и в семейных делах. Александр Фонтен все-таки заставил свою жену полностью признаться, что она беременна от Поммеля, но великодушно простил после уверений супруги, что она раскаялась и клянется в грядущей верности; а зато состоялся резкий разговор мужа и любовника, переросший в драку; у литейщика оказался нож в руках, и Фонтен мог отправиться к праотцам, если бы Филипп не вмешался и не разнял драчунов. Оба отползли друг от друга, как побитые псы, утирая кровь и сукровицу. Продолжение последовало вскоре: мой приятель явился к Фальконе и потребовал изгнать своего соперника, поступившего, как последний негодяй. Мэтр пытался успокоить резчика: личные дела не должны влиять на работу, можно ссориться сколь угодно на досуге, но служебные обязанности исполнять нужно подобающе. Александр упрямился: срок его контракта подходил к концу, и в сложившейся ситуации продлевать категорически не хотел. Заявил в запале: «Выбирайте, мсье Этьен — или я, или он. Если он, то по осени я отбуду с семейством в Париж». — «Стой, не горячись, — уговаривал помощника скульптор. — Он литейщик, предстоит литье, не могу отказаться от его помощи». — «Вы вполне справитесь с Хайловым и Екимовым». — «Нет, нужны дополнительные умелые руки». — «Значит, уезжаю в Париж». — «Не спешите, Фонтен, и позвольте улечься страстям, время вылечит». — «Я уже решил».

И действительно начал собираться в дорогу. Я пыталась тоже его отговорить: рисковать женой на восьмом или девятом месяце беременности, отправляясь в путь, чистое безумие, так как или растрясется в карете, или укачает ее на море. Но Фонтен твердил, что его это не волнует, потому что ребенок от другого мужчины, будь что будет. Мы фактически поссорились: я сказала, что не думала о нем как об этаком жестоком и черством человеке.

Собственные мои дела заставляли не думать о чужих передрягах: срок мой подходил в августе. И хотя животик был небольшой (все предсказывали рождение девочки) и беременность проходила относительно спокойно, под конец немыслимо болела спина, а младенец внутри толкался, словно недовольный, что его никак не выпустят наружу.

Схватки начались во второй половине дня 11 августа, я кричала в голос, не имея сил сдерживаться вовсе. Ближе к вечеру отошли воды. Надо мной хлопотал доктор-немец и две русские бабки-повитухи. Разум мой мутился от боли. Плохо помню в деталях, как оно все произошло, но в начале первого ночи 12 августа тишину прорезал плач родившейся малютки. Это вправду была девочка. С Пьером мы уговорились заранее, что дадим ей имя Мари-Люси. Я смотрела на нее, темно-красного цвета, с тонкими ручками и ножками, сморщенным личиком, и боялась, что произвела урода, словно бы в Кунсткамере. Но меня заверили, что так должно быть, все в порядке, через несколько дней дочка побелеет и придет в положенную норму.

Час-другой спустя приложили ее к моей груди. Поначалу она сосала слабо, но потом вроде приохотилась и едва не укусила меня за сосок. Я смеялась от счастья. Жизнь казалась безоблачной. Мы ведь с Мари-Люси еще не знали, что серьезные наши испытания только начинались.

Пугачева казнили в Москве, и царица пережидала это событие на полпути из Петербурга, а потом въехала в старую русскую столицу со всей торжественностью. Для нее был заново выстроен деревянный дворец (жить в Кремле она отказалась), и, по слухам, тайно обвенчалась с Потемкиным. Тоже родила девочку, названную Лизой; а фамилию малышке дали Темкина (усеченная от «Потемкина», так же, как Бецкой — «Трубецкой»). Вскоре провели празднества в честь победы в турецкой войне, пышные, разгульные, и уже ближе к лету ее величество переехали в Царское Село. Фальконе ждал со дня на день посуленные ему деньги на отливку — и дождался! В середине июля средства поступили. Он ходил счастливый, балагурил, улыбался и, зайдя в детскую, тискал внучку. А Мари-Люси это нравилось, дедушку она полюбила и всегда смеялась при его появлении. Не была похожа ни на меня, ни на Пьера: толстенькая, круглощекая, с пухлыми губами и крутым лобиком. Добродушная хохотушка. Плакала вообще мало, только поначалу — молоко вспучивало ей животик, и она страдала; но укропная водичка и вообще время вылечили ее. Кушала отменно, набирая вес. Обожала, если я или бабушка Петрова пели ей колыбельные песенки, не хотела засыпать без такого музыкального сопровождения. В доме называли ее по-русски — Машенька.

Пьер относился к дочери несколько опасливо — в первые недели даже брать на руки боялся, чтобы не уронить или не сделать больно. И хотя потом пообвык, иногда разгуливал с ней по комнате, укачивая, но особого интереса не проявлял. Может, потому, что его отвлекали собственные заботы: жизнь в Петербурге Фальконе-младшего складывалась непросто. Смог продать всего три своих картины, да и то по дешевке, а к преподаванию в Академии начал относиться спустя рукава, то и дело опаздывал, иногда уроки пропускал вовсе, каждый раз оправдываясь скверным самочувствием. Да, гнилая питерская погода часто заставляла его сморкаться и кашлять, даже поднималась температура. Начал попивать и поигрывать в карты. Иногда заявлялся домой под утро и просил денег, чтобы рассчитаться с карточными долгами. Я ссужала сколько могла, а Этьен всегда кричал, обзывая сына мотом и нахлебником. Иногда они не разговаривали неделями.