Три оставшихся до обеда дня провела в каком-то лихорадочном состоянии, отбирая лучшие рисунки и обдумывая, что на себя надеть. Есть не хотелось вовсе, лишь заставила себя выпить чай с лимоном и сахаром, подкрепившись багетом с маслом. (При отце такое пиршество нам и не снилось, но теперь я была себе хозяйка.) Навестила Жан-Жака — он, по-видимому, тоже наслаждался свободой от запретов родителя, говорил, что кормят его хорошо, а работа хотя и на ногах целый день, но нетрудная. В общем, я за брата больше не беспокоилась.

Выбор одежды у меня имелся не такой уж большой: в гости я отправилась в темном платье с белым воротником и жабо, на плечах — кружевная накидка, а на голове — небольшой чепец с темной лентой; на ногах — кожаные туфли на не слишком высоком каблуке; вот перчатки под цвет платья и чепца мне пришлось купить; дополняли внешний вид ридикюль и связка рисунков, скрученных в трубочку. Без пятнадцати два я уже была на улице Святого Бенедикта и ходила взад-вперед, коротая время, прежде чем подняться наверх. Наконец, вошла.

Франсуаза встретила меня намного теплее, чем в первый раз, и, приветливо улыбнувшись, провела в гостиную. Там уже сидело несколько господ, все без париков, но с напудренными волосами, в белых чулках и камзолах разных расцветок. Мне, конечно, сделалось страшно в этом высокопоставленном обществе, я почувствовала себя Золушкой, у которой Фея-крестная не успела еще превратить дешевую одежду в бальное платье. Тут на помощь пришла мадам Дидро: ласково представила всем и велела показать принесенные рисунки. Я повиновалась.

Гости стали рассматривать мои художества поначалу скептически, но потом на их лицах скептицизм сменился удивлением, а затем восхищением. Начали выкрикивать: «Превосходно! Великолепно! Несомненный талант!»

Я краснела, кланялась и пыталась понять, кто из них и есть, собственно, Жан-Батист Лемуан. В этот самый момент появилась Франсуаза и доложила:

— Прибыли мсье Лемуан собственной персоной.

И в гостиную вошел плотный, коренастый господин небольшого роста. Был он в сером парике и высоком шейном платке с дорогой брошью. Рукава его камзола, пояс и ботинки также блестели дорогими каменьями. (И не зря, как узнала я позже: он считался придворным скульптором его величества Людовика XV.) Бритое лицо соответствовало возрасту — шестьдесят лет, — всё в каких-то мешочках и складках, синеватые круги под глазами и слегка оттопыренная нижняя губа. Нос мясистый, некрасивый. Но зато лоб высокий — настоящего мудреца, и незлые голубые глаза.

Поприветствовав всех, Лемуан сказал:

— Извините за опоздание, господа, я к вам прямиком из Версаля.

— Как здоровье его величества? — осведомился Дидро.

Скульптор пожал плечами:

— Я надеюсь, что хорошо; но аудиенции не было сегодня; принимала меня маркиза де Помпадур.

И собравшиеся закивали в ответ понимающе.

— Так, боюсь, вы уже неголодны, мсье Лемуан? — обратилась к нему мадам Дидро. — Видимо, во дворце вас попотчевали как следует?

Жан-Батист презрительно фыркнул:

— Если бы, мадам! Только чашечка шоколада и бисквит. Я боялся, что урчание моих голодных кишок помешает нашему серьезному разговору.

Гости рассмеялись.

— Так чего мы ждем? Господа, к столу, к столу! — пригласила моя тезка.

Усадила меня от себя по левую руку. Это было почетно, но и напряженно: без конца угощала то одним, то другим блюдом и пеняла, что мало ем. Я действительно, несмотря на долгий пост накануне, не могла проглотить ни кусочка, как бы ни были они ароматны и привлекательны; лишь невесело жевала тарталетки с фуа-гра и пила холодную воду. Взгляд мой был прикован к скульптору — внутренне восхищалась его непринужденностью, светскими манерами и, конечно, аппетитом: ел он буквально за троих. Наконец, после всех перемен и десерта встали из-за стола. Лемуан с чашкой кофе устроился в кресле, что стояло между двух высоких окон, выходивших на улицу Святого Бенедикта. И мадам Дидро подвела меня к скульптору:

— Дорогой мэтр, разрешите представить вам ту самую девушку, о которой мы говорили накануне. Мадемуазель Колло.

Он взглянул на меня полусонно, как-то мельком. Обронил:

— Принесли свои работы?

— Да, мсье.

— Покажите.

Принялся разглядывать. Все его мешки и мешочки на лице сохраняли полную неподвижность, и понять, что он думает, было невозможно. Вдруг нахмурился и сказал:

— Вы обманываете меня. Это рисовал какой-то зрелый художник. Выдаете чужие произведения за свои. — И с негодованием отшвырнул листы от себя.

Я беззвучно расплакалась, стала нагибаться, собирая разбросанные рисунки, тихо повторяя сквозь слезы:

— Вы несправедливы, мсье… Это я сама, сама…

За меня заступилась мадам Дидро:

— Дорогой мэтр, да побойтесь Бога — девушка и так вся трепещет, ничего не ела за обедом, ожидая вашего вердикта… Я свидетель, что никто за нее не рисует.

Лемуан все еще сердился, широко раздувая ноздри. Глухо произнес:

— Ну, так пусть докажет. Прямо тут и сейчас нарисует мой портрет.

— Вы согласны, Мари-Анн? — обратилась ко мне моя тезка.

— Разумеется, мадам, — отвечала я, вытирая слезы.

Принесли бумагу и грифель. Я уселась на пуфик сбоку от придворного скульптора и внезапно пришла в душевное равновесие — творческий процесс мне придал силы и успокоение. Быстрыми штрихами начала набрасывать основные контуры. Рисовала с воодушевлением и азартом. Лемуан выходил у меня немного карикатурным, но ведь он и был на самом деле слегка смешон… Сглаживать, приукрашивать не стала. Будь что будет!

Встала, протянула ему готовый картон. Мэтр молчал какое-то время, напряженно сопя. А потом вдруг встал, опустился передо мной на одно колено, взял меня за руку и поцеловал мою кисть. Тихо пробормотал:

— Я прошу у вас прощения, мадемуазель Колло, что задел случайно. Вы действительно великий талант.

А собравшиеся вокруг нас гости стали аплодировать и преувеличенно восхищаться. Я не верила своему счастью: снова плакала, но уже не от страха, смешанного с унижением, а от радости. Наконец, сам Дидро сформулировал главный вопрос:

— Значит, вы согласны, уважаемый друг, взять ее к себе в ученицы?

Встав с колена, тот ответил:

— Нет.

Гости в изумлении замерли.

— Как? Но почему? — произнес хозяин дома.

— Потому что мне нечему ее научить. Девушка уже мастер.

Все заулыбались, убедившись, что дело не так уж плохо.

— Ах, не скромничайте, мэтр: молодому таланту есть что перенять у вас, это несомненно. И к тому же нелишне было бы попробовать ее силы в ваянии.

Повернувшись ко мне, несравненный Дидро спросил:

— Вы еще не лепите, мадемуазель Колло?

— Нет, мсье. Никогда не пыталась.

— Ну, вот видите. Женщина-художник — явление редкое, а тем паче женщина-скульптор — просто уникальное!

Помолчав, Лемуан кивнул:

— Так и быть, попробуем. Мадемуазель, приходите завтра ко мне в мастерскую — это улица Сорбонны, рядом с церковью Ришелье. Там каждый знает.

— А к которому часу вы позволите?

— Я обычно начинаю свои занятия в восемь утра. Вот и приходите к восьми.

— Бог ты мой, — удивилась мадам Дидро. — Это ж несусветная рань.

Лемуан даже бровью не повел:

— Тем, кто рано встает, тому Бог дает. На рассвете думается легко. — И взглянул на меня сурово: — Только не опаздывать. Не терплю опозданий, сразу выгоняю.

— Нет, не сомневайтесь, мсье, я приду вовремя.

А сама подумала: «Мне для этого надо выйти в половине седьмого, значит, встать в половине шестого. Как бы не проспать! Надо договориться с мадам Буше». Ею была моя соседка, молочница, и ее мальчики развозили свежее молоко по окрестным домам — с половины пятого утра до шести, и по просьбе жителей выполняли роль живых будильников (ведь часы-будильники были изобретены много позже).

Впрочем, будить меня не потребовалось — я почти всю ночь не сомкнула глаз, так переживала, что же ждет меня в мастерской скульптора. Вдруг он мне предложит стать натурщицей — и отец был прав: от позирования в обнаженном виде до постели мастера — один шаг. Правда, у Дидро промелькнула реплика, что почтенный возраст мэтра даст гарантию от поползновений. Но по виду Лемуан — вовсе не старик, и вполне способен теоретически… Ах! Страшно и подумать. Может, не идти вовсе? Нет, нельзя, нельзя: подвести супругов Дидро, так доброжелательно отнесшихся ко мне, и самой оказаться в дураках (а точнее — в дурах); уж пойду, а там видно будет; не понравится — просто убегу.