Я едва-едва прошептала:

— Извините нас… не сердитесь, мсье…

Он пришел в себя и нахохлился:

— То есть как это — не сердиться? Нет, я не сержусь — я взбешен! Так меня надуть! Как какого-нибудь ребенка! Убирайтесь прочь, мадемуазель Колло! Или как вас там? Разговор окончен.

Слезы вновь потекли из глаз, я, превозмогая рыдания, начала собирать раскиданные работы.

— Извините, мсье… Но мы правда не хотели вас обидеть…

— А обидели — еще как обидели! Просто растоптали!

— Нет, мсье… не имели дурных намерений… Думали, что если навыки мои подойдут вам, то уже не станете обращать внимание на мой пол…

— Буду, буду, как еще буду!..

— Извините, мсье… И прощайте!.. — Сгорбившись, я пошла к двери.

И услышала вдруг:

— Стойте, погодите… Как вас там?.. Как зовут вас на самом деле?

Я обратила к нему зареванное лицо:

— Мари-Анн Колло.

— «Мари-Анн», — зло передразнил он. — Вот уж догадался Бог мне такое подсунуть… Нет, не Бог, но черт! — и перекрестился. — Стойте. То есть сядьте. Я готов согласиться взять вас в ученики. То есть в ученицы, черт!

Не поверив своим ушам, я воскликнула:

— Правда? Господи! Вы готовы?!

— Сядьте. Да, готов. Но не представляю, как преодолеть кое-какие непреодолимые сложности.

Я уже почти хохотала:

— Сложности? Да какие могут быть сложности, коли вы готовы?

— Дело не во мне, а в уставе мануфактуры. Тут работают исключительно мужчины.

— Знаю, знаю. Но не надо зачислять меня на мануфактуру. Буду вашей помощницей, а вы вправе брать к себе на работу хоть собаку.

Покачав головой, Фальконе помолчал.

— Ну, допустим. А жилье? Будь вы мужчиной, вам бы предоставили койку в дортуаре. Неплохие условия, кстати: по два, по три человека в комнате. А к тому же кошт — трехразовое питание… Но для вас, получается, это невозможно.

— Стану жить в Париже, приезжая в Севр только для службы.

— Долго и накладно. Из Парижа в Севр вы еще найдете извозчика, а из Севра в Париж, да еще поздно вечером, очень проблематично. И к тому же небезопасно. Молодой девушке — на извозчике, ночью… Нет, исключено.

Я опять была готова расплакаться.

— Что же делать, мэтр?

Скульптор размышлял какое-то время.

— Лишь один вариант… — наконец заговорил он. — У меня в квартире есть одна свободная комната — моего сына. Пьер уехал учиться в Лондон — у художника Джошуа Рейнольдса, знаменитого портретиста. Если согласитесь — обещаю не брать с вас денег за постой и питаться вместе, за моим столом. Правда, тогда придется слегка урезать ваше жалованье…

— Это пустяки, — ответила я. — И в иных обстоятельствах предложение ваше было бы пределом мечтаний. Но одно сомнение гложет меня…

— Да? Какое?

— Что потом скажут люди? Девушка поселилась на квартире вдовца, ест за одним столом да еще получает за это деньги… Понимаете?

Он развеселился:

— В самом деле… Что скажут люди?.. Люди скажут, что я женился на вас. Или же сделал содержанкой. Ясное дело, скажут. Ну и пусть. Мне на них наплевать. Обещаю не пытаться вас соблазнить, рук не распускать и вообще блюсти вашу несовершеннолетнюю честь. Уж поверьте. Остальное, что скажут люди, не интересует меня.

Я молчала, переваривая услышанное.

— Ну, так что решаем? — все-таки не выдержал скульптор.

Я подняла на него глаза:

— Можно переехать прямо завтра?

Он расплылся от уха до уха:

— Завтра — хорошо. Завтра будет вовремя.

И, придя уже в совершенно благодушное настроение, проводил меня до дверей.

Ехала в Париж и не знала, радоваться или нет. Получила то, что хотела, с материальной и творческой стороны — лучше некуда, но с житейской, бытовой? Это он сейчас говорит, что готов блюсти мое целомудрие, а потом, потом?

А, к примеру, выпив вина? Он учитель, мэтр и работодатель — отказать нельзя, а иначе выгонит, но и уступить не смогу — без любви. Если полюбив только… Я — его? Старше меня на тридцать лет или даже больше? Исключительно как отца, наставника… Все равно уступить? А случатся дети? Вряд ли он захочет усыновить и воспитывать… Просто катастрофа!

Первым делом я заехала в мастерскую к Лемуану, чтобы рассказать о произошедшем. Слушая меня, он сидел и посмеивался, одобрительно кивая: «Так, так… очень хорошо». А насчет сомнений сказал:

— Выбросьте из головы. Знаю Фальконе много лет. Он порядочный до мозга костей, щепетильный до ужаса и не тронет вас пальцем без вашего согласия. Уверяю. Можете принять его предложение с легким сердцем.

А зато Александр очень огорчился. Пробурчал:

— Вот я идиот, что своими руками подтолкнул тебя в его сети…

Я возмутилась:

— Ты в своем уме, что еще за сети такие? Как мужчина он мне неинтересен, настоящий старик — тридцать лет разницы! Не придумывай ерунды.

— Все равно, как подумаю, что ты будешь жить под одной крышей с одиноким мужчиной, есть за одним столом, проводить часы в мастерской бок о бок, понимаю, что рано или поздно это с вами произойдет. Я тебя потерял навек…

— Алекс, прекрати! Ты меня не терял и не потеряешь никогда — да, как друга, как товарища, как приятеля. А идти с тобой под венец я и раньше не собиралась. Так что все у нас останется, как и прежде.

Он ворчал:

— Может быть, сегодня не собиралась под венец, а потом бы и передумала…

Я обняла его по-братски, по щеке погладила:

— Хватит, дорогой. Поработаю в Севре годик, там и поглядим. Я человек свободный, не понравится — быстро съеду.

А Фонтен, уткнувшись в мое плечо, произнес:

— Ладно, будь что будет. Знай одно: что бы ни случилось, я останусь навсегда твоим верным другом. Самым преданным, самым бескорыстным…

Я ответила:

— Да, не сомневаюсь. И ценю это очень высоко.

Дома рассчиталась со своей квартирной хозяйкой — та велела заплатить за весь месяц, хоть февраль только начинался, ну да я спорить с ней не стала, каждый защищает свои интересы, и когда она еще найдет мне замену! Собрала вещи, благо собирать мне было недолго. Основная тяжесть — книги и альбомы. Села и задумалась: правильно ли я поступаю? Лемуан говорит, что бояться нечего. Отступать нельзя. Отступлению моему сможет порадоваться только Александр. Остальные же не поймут. Чувствовала, что уже не властна над событиями, совершается нечто, предначертанное судьбой, и осталось только покоряться. Как сказал Фонтен: будь что будет. Мною правит Фатум. Я — частица его глобального плана, целиком который не познать никому.

Дом, где жил Фальконе, находился неподалеку от фабрики. Даже в дождь перебежать можно и не промокнуть. У него был слуга Филипп — невысокий, симпатичный, улыбчивый, лет примерно сорок, но на вид не дашь больше тридцати. Он готовил хозяину еду, чистил вещи, убирал в комнатах. На досуге, когда Фальконе отсутствовал, человек любил играть на свирельке разные тягучие, грустные мелодии; но при шефе не дудел никогда — то ли стеснялся, то ли боялся нарушить его покой. По утрам Филипп нас будил — ровно в пять часов, и при этом ни разу не проспал сам (как ему это удавалось?).

Первым стучал в комнату Фальконе, говорил: «Мсье Этьен, время подниматься», — а потом ко мне: «Мадемуазель Мари, просыпайтесь, время». И пока мы, каждый у себя, умывались и чистили перышки, жарил яичницу с беконом и заваривал кофе. А потом прислуживал за столом, с нами же не садился — ел отдельно. У него была дама сердца — здесь, в Севре, звали ее Манон, а Филипп к ней ходил по воскресеньям, приодевшись и надраив ботинки до невероятного блеска. Ночевать у нее он не оставался, так как рано утром должен был нас будить и кормить. Помню, Фальконе однажды спросил его: «Хочешь жениться на Манон?» А Филипп, выпучив глаза, произнес удивленно: «Да с чего вы взяли, мсье? Нет, конечно». — «Отчего — “конечно”?» — «Оттого, что она замужем». — «Как замужем?» — ахнул скульптор. «Очень просто, мсье. Муж ее в воскресенье возит господ по Сене на корабле, и в его отсутствие мы встречаемся». — «Ничего себе! — покачал головой хозяин. — Это же безнравственно. Знаешь заповедь Господню: “Не возжелай жены ближнего своего”?» — «Как не знать. Но другая заповедь: “Возлюби ближнего своего как самого себя”. Вот я и возлюбил. Ближнюю свою». Мы смеялись. «Ну, а если муж ее вас застукает?» — продолжал ерничать Фальконе. «Ничего страшного, мсье. Он такой маленький и толстый, что навряд ли мне что-то сделает. И жене ничего не сделает — у нее уж таких, как я, было много-много, он Манон все прощает». В общем, как говорится, святая простота.