Мы, усталые, но веселые, поднялись в квартиру Фальконе — и столкнулись с плачущим Филиппом. Из его бессвязного рассказа выяснилось следующее: в наше отсутствие приезжал Пьер в сопровождении — знаете, кого? — Поммеля (тот давно перебрался в Париж, и они промышляли вместе). Требовали хозяев, а когда узнали, что мы в отсутствии, приказали Филиппу накрыть на стол. И пока слуга колдовал на кухне, неожиданно смылись. Да не просто так — а забрав с собой Машеньку!

Мы стояли, словно громом пораженные. Понимая, что теперь нам действительно мелкой суммой от несносного отпрыска Этьена не отделаться…

Разумеется, Фальконе-старший раскипятился, стал кричать, что вызовет полицию и засудит сына за похищение девочки. Я его усмиряла, говоря, что никто судить Пьера не подумает, так как он законный родитель и имеет право видеться с ребенком.

— Как же поступить? — перестав шуметь, мэтр бессильно опустился на стул.

— Самое простое — ждать его условий. Новой суммы, за которую он отдаст Мари-Люси.

— А не самое простое? — поднял на меня страдальческие глаза.

— Действовать через Александра Фонтена.

— Как это?

— Ты забыл, что сын у него от Поммеля?

— Да, я помню.

— Мне Фонтен жаловался, что его жена от него ушла: забрала сына и перебралась к Поммелю, прибывшему в Париж.

— Ну, так что с того?

— Есть основание для судебного иска: Александр по закону — отец мальчика, а жена сбежала с ребенком к любовнику и прелюбодействует. Тоже станем шантажировать — или отдавайте Мари-Люси, или Александр подает в суд.

Но Этьен и слушать не захотел:

— Нет, и еще раз нет! Чтобы я пал так низко — занимался шантажом? За кого ты меня принимаешь? Как тебе самой это в голову пришло?

— С волками жить — по-волчьи выть.

— Чепуха. Заниматься низостью на чужую низость — непристойно. Лучше я отдам им все деньги, чтобы выручить внучку.

— И останешься нищим? А они их пропьют.

— Пусть. Плевать. Машенька дороже. И потом заплачу им не просто так, а потребую подписать бумагу, заверенную нотариусом, что искомая сумма окончательна и другой требовать не станут.

— Полагаешь, это их остановит?

— Я надеюсь.

— Ты смешной фантазер, ничего не понимающий в жизни.

Но, конечно, поступили, как он хотел. Через день приехал Поммель и привез письмо от Пьера: тот обещал вернуть девочку за 400 тысяч ливров. После долгих препирательств мы сошлись на 200. Основную часть внес Фальконе, остальное — я. Пригласили нотариуса и оформили сделку юридически. А Поммель привел Машеньку, ждавшую нас тогда внизу в карете. Бросились друг другу в объятия, плакали от счастья.

Мэтр сказал сыну, что отныне не хочет ни видеть его, ни слышать, пусть идет ко всем чертям. Пьер смеялся и говорил, что с таким деньжищами у него не возникнет ни малейшей потребности общения ни с женой, ни с дочкой, ни с отцом. На такой ноте и расстались.

А когда все уже пришли в себя и повеселели, неожиданно услышали от Мари-Люси:

— Вы напрасно злитесь на папа, он хороший. Не читает нотаций и не заставляет мыть руки перед едой. С ним легко.

— С нами, получается, тяжело?

Чуть смутившись, девочка ответила:

— Нет, я вас, конечно, тоже люблю. Но люблю и его, моего папа. Пусть он непутевый, только мне нравится.

Вот вам и детская «благодарность». Отдаешь им здоровье, нервы, знания, деньги, жизнь, в конце концов, а они принимают это как должное. Никакого сочувствия. Или это кровь Фальконе-младшего в ней играла? Впрочем, зря сердиться не буду: вскоре дочь забыла об отце и не вспоминала ни разу. Лишь спустя много лет… Но об этом чуть позже.

В 1783 году мне исполнилось тридцать пять. Празднеств я устраивать не хотела, но на званый обед пригласила близких мне людей. Кроме Машеньки и Этьена были мой брат с детьми, Александр Фонтен с дочкой и его сестра с двумя сыновьями. Собрались в Севре, где Филипп накрыл в мастерской мэтра, всем хватило места. Говорили добрые слова обо мне, о моих скульптурах и моей помощи в Фальконе-старшему в Петербурге. Я благодарила и кланялась. Сообщила:

— Скоро снова в путь.

Все наперебой стали спрашивать:

— А куда, куда? В Петербург?

— Упаси Боже! Хватит с нас России. Собираемся ехать в Италию — Рим, Флоренция, Генуя, Венеция. Порисуем пейзажи, отдохнем, подлечимся. Девочке полезен морской воздух.

Гости одобряли. Разъезжались в хорошем настроении, мы их проводли до колясок. А когда вернулись домой, Фальконе почувствовал себя плохо. Побежали за доктором, тот произвел кровопускание… Нет, не помогло.

Целую неделю боролись за его жизнь. Наконец, он очнулся, начал узнавать окружающих, понемногу и пить, и есть. Но не мог ни вставать, ни говорить. Я с Филиппом ухаживала за ним, как за маленьким ребенком…

Это были долгие, бесконечные восемь лет, о которых писать нет сил. Восемь лет болезни. Восемь лет отчаяния. Восемь лет лекарств, процедур, попыток реабилитации и потери надежд. Я совсем перестала ваять и рисовать, уделяя внимание только Этьену и дочке. Слава Богу, Мари-Люси радовала меня — занималась с учителями прилежно, много читала, говорила помимо французского на трех языках (русском, итальянском, немецком) и к семнадцати годам превратилась в стройную красавицу. Главное, унаследовала от деда голубые насмешливые глаза. И покладистость. Правда, иногда у нее случались вспышки гнева, чем напоминала отца, но довольно короткие — вспыхивала и гасла.

В эти годы пережили еще одну потерю — умер Дени Дидро. Я была на его похоронах. Возложила цветы на могилу от Этьена и от себя. Постояла, поплакала. Оборвалась предпоследняя ниточка, связывавшая меня с юностью. А последней был сам Этьен.

Иногда до нас доходили сведения о Пьере — о его кутежах и бесчинствах, но у нас в гостях он ни разу не был, Бог миловал. Говорили, что видели его во время штурма Бастилии в 1789 году на стороне восставших, а потом болтали, что как будто бы примкнул к якобинцам. Не имела понятия. Все революционные события промелькнули мимо нас. Мы с Мари-Люси волновались больше о здоровье Этьена, чем о жизни и судьбе королевской семьи.

Вскоре после встречи нового, 1791 года, Фальколне-старшему стало хуже. Он на пальцах и немногими словами, бывшими в его распоряжении, попросил меня разыскать Пьера, чтобы попрощаться. Не могла ни спорить, ни перечить. И поехала к брагу, чтобы получить от его свояченицы Марго и ее мужа-якобинца хоть какие-то сведения о моем бывшем муже. Дело в том, что мсье… нет, теперь уже гражданин[14] Марсо числился среди вождей революции и вполне мог знать о судьбе Фальконе-младшего. Так и вышло. 23 января Пьер приехал к нам в Севр. Выглядел неплохо, был опрятно одет и чисто выбрит, только весь седой и морщинистый. Сухо поздоровавшись, он прошел к мэтру в спальню. Их общение длилось полчаса. Вышел Пьер весь в слезах, совершенно потерянный и согбенный. Сел на стул, вытер щеки платком. И сказал глухо:

— Никогда не думал, что болезнь отца так меня расстроит… Казни сотен людей я переносил стойко, а теперь… а папа… — Он прикрыл глаза. — Черт возьми, как несправедлива жизнь! Отчего мы не ценим то, что имеем в юности? Начинаем ценить уже слишком поздно, и назад вернуться, чтобы все исправить, нельзя…

Встал и взял меня за руку:

— Извини, Мари, если пожелаешь… А не пожелаешь — так хотя бы не держи зла…

Я ответила:

— Полно, полно, Пьер. Все давно забыто.

Тут к нему шагнула Машенька:

— Ты не узнаёшь меня, дорогой отец?

Фальконе-младший вздрогнул:

— Ты?.. Это ты?.. Вот не ожидал!..

И они крепко обнялись.

— Можно мне, папа, поучаствовать в вашей революционной работе? На дворе перемены, мы же в стороне…

Отставной муж улыбнулся:

— Был бы только рад. Но боюсь, твоя мама не позволит.

— Не позволю, — отчеканила я. — Молодым девушкам в революции не место.