ФАЛЬКОНЕ. Да, обдумаю все как следует. До свиданья, мсье.

БЕЦКОЙ. Был весьма рад побеседовать с дельным человеком. До свиданья, мсье.

Мэтр вернулся от генерала озабоченный, озадаченный, погруженный в свои мысли. Рассказав о состоявшемся разговоре, высказав сомнения, между тем добавил:

— Но с другой стороны, я смогу полностью воплотить все свои наработки. Никого не придется уговаривать, убеждать в моей правоте — сам себе хозяин. Пусть не с первой попытки — отолью так, как хочется.

Я ответила, что полностью с ним согласна, а Фонтен и помощник Эрсмана — Поммель — тоже нам помогут в меру своих сил.

Словом, в четверг на той же неделе Фальконе написал Бецкому, что согласен на предложенные условия. Он и я, мы не представляли еще, что за трудности ждут нас впереди.

Много времени по-прежнему отнимал Гром-камень. На Сенатской площади в сарае-ангаре шли работы по его обтеске. Возглавлял их Фонтен — как искусный резчик, — разумеется, под присмотром мэтра. Нужно было сделать так, чтобы оставалось впечатление дикой, натуральной скалы огромных размеров, но при этом основание не давило бы зрительно на саму статую. Фальконе часто повторял: «Пьедестал делается для памятника, а не памятник для пьедестала». И всегда нервничал, если его просили (а Бецкой практически в приказной форме) отсекать по минимуму. Но Этьен не был бы Этьеном, если бы не мог настаивать на своем, пробиваться, как таран, к намеченной цели, не взирая на глупые мнения окружающих. Для него работа находилась всегда на первом месте. Быт, любовь, семья — он о них не думал или, может, думал, но в последнюю очередь. И меня любил, конечно, но, по-моему, памятник Петру для него был главнее — и меня, и нашего будущего ребенка.

Я переносила беременность в целом хорошо, тошнота, свойственная первым месяцам, вскоре прошла, и врачи, наблюдавшие меня, говорили: все идет своим чередом. Иногда заходила в храм (а точнее, в зал, где отец Жером вел католические службы) и молилась у статуи Пресвятой Богородицы — я просила у Нее милости, помощи в появлении малыша. Думала назвать его, если родится мальчик, Полем, если девочка — Катрин. И надеялась, что ее величество не откажет мне стать воспреемницей своей тезки, или его высочество Павел Петрович — своего, даже пускай заочно, без присутствия на крещении.

Но, как видно, Дева Мария гневалась на меня за что-то. Может быть, за то, что мы с Этьеном были не повенчаны? И фактически жили во грехе?

По расчетам, роды должны были случиться в январе 1771 года. И уже в ноябре доктор слышал в стетоскоп сердцебиение младенца. А потом, ближе к Рождеству, вдруг сказал, что не слышит. Как же так? Быть того не может! Плод еще накануне ворочался и толкался в животе! Начались срочные обследования, даже собирали консилиум. Вывод: надо делать кесарево сечение. Если ребенок жив, пусть родится семимесячным, выходить таких удается. Если плод замер, то тем более надо спасти организм матери.

Операция прошла 21 декабря. Было очень больно и страшно. Я теряла сознание несколько раз, но меня приводили в чувство. Маленького мальчика извлекли быстро, а заставить его дышать не сумели — он, скорее всего, умер еще в утробе. Господи, помилуй! Чувствовала муки нестерпимые.

Провела потом в постели и Рождество, и Крещение, начала подниматься только в феврале. Швы срастались плохо, было нагноение, новая операция… В результате я все-таки поправилась, но врачи сказали, что, по-видимому, больше детей мне иметь не суждено — слишком большие травмы матки…

Емельяна Хайлова я впервые увидела в марте или апреле 1771 года — он пришел в нашу мастерскую, чтоб увидеть гипсовую модель памятника не глазами зрителя, как год назад, а глазами будущего отливщика.

Вот его портрет: небольшого роста крепкий мужичок, волосы и борода рыжевато-сивые, а глаза зеленые. Настоящий русский богатырь из фольклора. Изумительной белизны зубы (не курил), правда, голос глуховатый.

Был потомственный литейщик: Михаил Хайлов, его отец, почитался одним из лучших мастеров Монетного двора. Сын же пошел в литейщики Арсенала. Назывался «сверлильных дел мастер» — мог филигранно высверливать жерла пушек. Мастеров на Пушечном дворе было только два — и один из них Хайлов, под его началом трудились 350 человек мастеровых. Лет имел примерно пятьдесят. Я потом познакомилась и с его женой, славной женщиной такого же возраста, а детей им Бог не дал.

Усадили его за стол, угостили обедом. Ел он неторопливо, как и всё, что ни делал, с осознанием собственного достоинства и силы, вроде говоря: да, мы из простых, но не лыком шиты, цену себе знаем.

Разговор, конечно, зашел о будущей работе. Емельян (это русский аналог французского Эмиля) так сказал:

— Помещение для отливки стоят неверно. Без предосторожностев. Иногда от расплавленного металла лопаются патрубки. Ежели такое случится, бронза хлынет литейщикам под ноги, перегубит всех. Надо делать защитные бортики. И рецепт бронзы подбирать особо. Ведь должон стоять не одно столетие. Непогода, снег, дождь, летом — солнце. Об усталости металла подумать. Тут работ непочатый край.

Долго потом обсуждал с Фальконе. И они договорились посещать друг друга чуть ли не ежедневно — мэтр станет ходить на Пушечный двор для участия в отливке орудий, Хайлов — к нам, на строительство литейной мастерской и на опыты по созданию нужного сплава. Привлекли Поммеля — он ходил в подмастерьях у Эрсмана и имел определенные навыки литейщика.

Шарль Поммель представлял собой человека флегматичного и невозмутимого. Выше среднего роста, полный, розовощекий, как наливное яблочко[9], и с чудовищным аппетитом. Ел безостановочно. Поглощал такое количество продуктов, что один обеспечивал выручку съестной лавки. А наевшись, спал. Это было перманентное его состояние; сон — еда — сон. Но советы по отливке давал дельные.

Он почти сразу подружился с Фонтеном. Уж не знаю, на какой почве они сошлись (Александр — не любитель ни есть, ни спать), но нашли друг друга, часто играли в карты или шахматы, а в субботу вечером вместе пили пиво. Шарль без конца заглядывал в гости к Фонтенам и играл с маленькой Николь, их любимое развлечение было такое: подмастерье, встав на четвереньки, подставлял спину девочке, а она садилась на Поммеля верхом, как на пони, и они скакали по комнатам с диким посвистом и ржанием, попадаясь под ноги всем, проходившим мимо. А потом катались по полу от смеха.

Мне однажды показалось, что подручный Эрсмана пялится на Анну Фонтен. И сказала об этом Александру. Он же только смеялся: «Шарль? Соперник? Брось, не фантазируй. Он такой увалень. Добрый малый, о любовных утехах вообще не думает. У него один порок — чревоугодие». Я вздохнула: «Ну, смотри, смотри. Дело мое — предупредить».

Новые заботы навалились на нас: летом 1771 года вспыхнула в Москве и окрестностях эпидемия чумы. Сообщение со столицами практически прервалось: с юга в Петербург не пускали ни конных, ни пеших, чтобы предотвратить расползание болезни. Двор Екатерины, как обычно, находился в Царском Селе, и кордоны там поставили еще строже. Разрешалось проезжать лишь проверенным правительственным курьерам. Слухи ходили страшные: о десятках, сотнях умерших, о паническом бегстве из Москвы местного начальства, о волнениях в народе, так как архиепископ запрещал массовые молебны, опасаясь распространения заразы, и восставшие вроде его убили. Видимо, чума перекинулась в Россию из Бессарабии, с русско-турецкого фронта — первыми заболели и умерли офицеры, вернувшиеся с театра военных действий. Государыня послала на усмирение бунта войска. Вскоре зачинщики смуты были казнены, их приспешники разбежались. Эпидемия стихла где-то к осени. Из людей, известных мне, не смогло спастись целое семейство старшей сестры Натальи Степановны — после отставки мужа-генерала жили они в своем именье близ Москвы, от чумы не уехали и все погибли. У мадам Вернон был на почве этой трагедии нервный срыв, и она пришла в себя только заботами любящей дочери, зятя и Филиппа.